Гермес

Кое-как спустившись в долину по дороге, заваленной острыми каменьями, уставший Мес подошел к шатру. Он был шелковым, но из-за сумрака терял в цвете — при дневном освещении шатер этот был бы просто дивен. Из-под его полога неслась сладкая музыка и женские взвизги. В паузах слышен был мужской голос, что-то невнятно бурчащий.

Он заглянул в шатер, откинув полог, и его глазам представилось следующее зрелище. Три обнаженные девицы ублажали вялого, рыхлого толстяка с огромным животом. На низком столике валялись остатки обильной трапезы. Два тонкогорлых кувшина лежали на боку среди живописных объедков и огрызков. Стоял смешанный аромат пролитого дорогого вина, благовоний и разгоряченных тел. Толстяк поднял на Меса блеклые глаза.

— Пардон, — сказал Мес. — Я без докладу.

— Входи, — равнодушно сказал толстяк, отсылая девушек. — Извини, у меня не прибрано.

Мес вошел и сел на диванчик, деликатно отодвинув от себя поднос с чем-то давно перепревшим.

— Как поживаешь? — спросил он.

— Живу — хлеб жую, — высокомерно отвечал толстяк, переворачиваясь на бок. — Не хуже и не лучше.

— Вижу, ты зажрался, — перебил его Мес. — Хуже было раньше. Сейчас тебе дали шанс.

— Все свои шансы я давно использовал, — огрызнулся толстяк.

— Нет, не все. Вон какой живот отрастил. А раньше, помнишь, чуть к фруктам потянешься — а они в небеса. Или водицы хлебнуть — а нету ее! Была бы наша власть, и ты, преступник, продолжал бы мучиться.

Тот молча перебирал складки скатерти.

— Я реабилитирован, — молвил он.

Мес выбрал в круглой чаше яблоко посочнее и звучно его надкусил.

— Нас признали пострадавшими от власти Вершины, — нахмурился толстяк угрожающе. — Ведь мы крепко насолили вам во времена оны. А ему это понравилось. Мы — герои, Аргоубийца, а не жертвы вашего властолюбия.

— Возможно. Преступление для кого-то — благодеяние. Но не для нас. Вы — преступники и подлежите каре. Не наша власть нынче, иначе бы вас сгноили здесь во веки веков.

— Аминь, — заключил толстяк. — Где там мои девочки?

Когда Мес выходил из шатра, внутрь впорхнули девушки, и вновь зазвучал в вечной ночи звенящий смех.

Я плохо знаю эту местность. Сюда я, вопреки россказням, никого не водил. Здесь находилась заповедная территория моего дяди, а он не любил пускать к себе в дом кого бы то ни было. Как там сказано? Там же стоят невдали многозвонкие гулкие домы могучего бога Аида и Персефонеи ужасной. Сейчас эти дома действительно пусты — их обитатели давно уже не живут там. А было время — и, мрачен, восседал Аид на своем троне, судили преступников судьи, Минос, Эак, Радамант беспощадный, ждали преступных ужасные темные казни. Да. Все смешалось в доме Космоса.

Дорога не уходила глубоко в недра скал, как казалось издалека, а змеей вилась по самым уступам, узкая, опасная, она грозила смертью неосторожному. Мес, не колеблясь, ступил на нее.

Я и Сизифа увидел, терпящего тяжкие муки. Камень огромный руками обеими кверху катил он. С страшным усильем, руками, ногами в него упираясь, в гору он камень толкал. Но когда уж готов был тот камень перевалиться чрез гребень, назад обращалася тяжесть. Под гору камень бесстыдный назад устремлялся, в долину. Снова, напрягшись, его начинал он катить, и струился пот с его членов, и тучею пыль с головы поднималась.

Камень ударил Меса в плечо, когда он, ничего не подозревая, спокойно, хотя и осторожно, продвигался вперед по тропе. Небольшим был тот камень, но Месу он показался тяжелее небесного свода. Потирая ушибленное плечо, он остановился и принялся глядеть вверх, откуда прилетел камень. Оттуда послышался издевательский смех, и снова полетели камни, большие и малые. Это был целый камнепад. Они падали на дорогу, скача, перемахивали через нее и улетали вниз, в долину. Пыль, поднятая ими, застлала кругозор. Мес, размышляя, стоял под надежным укрытием скал. Вновь услыхал он смех, несущийся сверху. Тогда Мес поднял свой кадуцей.

— Усни, — сказал он.

Смех оборвался. Дорога сворачивала налево, загибаясь немыслимо, и в месте ее изгиба была широкая площадка. Отсюда весь скорбный путь, им проделанный, был как на ладони. На площадке лежало тело. Мес приблизился. Человек — высок, с черными кудрями и белым, гладким лицом, — спал.

— Ба, ба, ба, — сказал Мес, взглянув на него. — А ну, проснись!

И человек воскрес. Он моментально сел, дико озираясь, и узрел Меса. Они смотрели друг на друга.

— Так вот кто швыряет камни в одиноких путников, — дружелюбно произнес Мес, рассматривая его. — Нехорошо-то как, а?

Человек усмехнулся и поднялся.

— Я не знал, что это ты, — сказал он небрежно. — После долгих лет ожидания — и увидеть на этой дороге идущую фигуру… Это было сильнее меня. Я сразу же кинулся собирать камни.

— А это, к досаде твоей, всего лишь я.

— Если б я знал, — пожал плечами человек. — Но мы все здесь пребываем в бездействии. Только бы он осознал, как это тяжко, еще тяжелее, чем отбывать вечное наказание. Только бы он дал нам дело…

— Ты обнаглел, — сказал Мес. — Вы все здесь обнаглели. Вы, мусор, смутьяны, стали привилегированными. Вот что скажу тебе. Помнишь тот камень, что ты вкатывал в гору?

— Я век его помнить буду.

— Довольно! Он был символом напрасных твоих потуг бороться с волею богов. Ты вкатывал и вкатывал его на гору, но он скатывался в долину, и тогда… Я не буду напоминать тебе всю историю.

Лицо человека было угрюмо.

— Он дал тебе право швырять камнями в голову всякого, кто попытается подняться сюда? — спросил Мес. — Каков милостивец! И он-то думал, что ты этим утешишься!

— Мне хватало этого.

— Месть, — фыркнул Мес. — Ты остался человеком. Причем именно тою злобной смертной тварью, какой не избыли из тебя века наказания. И что же, всем он дал такие возможности?

Человек покачал головой.

— Кроме нас, здесь почти никого нет. Если ты будешь продолжать идти по этой дороге, ты встретишь кое-кого. Но не всех. Мы, казнимые вами, у него в чести.

— Это мне известно.

— Таким образом он решил отплатить нам за наши страдания. И он поступил правильно.

— Ты так считаешь?

— Да.

— Тогда спи.

И человек свалился наземь, а Мес продолжал свой путь.

Мрак то сгущался, то редел, и тогда становились видны по сторонам то горы, то реки, то какие-то строения. Ни звука не было в темном прохладном воздухе. Я бы сказал, что это и есть главная особенность Недр: здесь нет тех милых сердцу звуков, какие непрестанно бушуют на поверхности и которые, в сущности, и представляют жизнь во всем ее многообразии. В Недрах этого нет — здесь царит молчание. Не тишина, а именно молчание, будто все те, кто обитает здесь, при твоем появлении вдруг замолкли и тихо ждут, пока ты пройдешь, чтобы потом вновь начать свои медленные бессмысленные разговоры. Мом когда-то прозвал дядю Спелеологом, и мне это понравилось. Но не понравилось ему. Да, Мом всегда был человеконенавистником. На деле он единственный являлся инакомыслящим под суровым оком отца, не терпящего свободных волей. Тяжка роль шута, но еще тяжелее роль шута умного, сознающего гибельность всего происходящего.

Он проходил мимо странного дома, вздымавшегося на своих серебряных колоннах к черным небесам. Над ним нависали скалы, из которых убийственно медленно вытекал и журчал по камням обрамленный алым мрамором ручей. Дом, конечно, сейчас был пуст, как большинство домов в этой стране. Когда-то жила здесь богиня, будящая ужас в бессмертных, страшная Стикс, — Океана, текущего кругообразно, старшая дочь. Я знавал ее. Это была женщина, красивая мрачной и нелюдимой красотою. Она ушла одной из последних, не вытерпев одиночества и презрения, ставших еще более невыносимыми. Но родник течет. Ужасный это родник.

Он вдруг остановился, точно прозрев, подошел к роднику и набрал немного воды в оказавшуюся на его поясе небольшую фляжку. Вода эта ценится в сто раз дороже мутноватой воды Леты, ледяной воды Коцита, отдающей болотом влаги Флегетона. Жиро со товарищи дорого бы дали, чтобы набрать в туесок этой водицы. Они проглядели в самом сердце владений своего господина, где власть его незыблема и тверда, заповедный уголок — осколок древнего мира. О сын мой Пан!