Страница 89 из 95
Чтобы спасти родное дерево и родное гнездо, чтобы спасти остальных своих детей, отдала птица лисе младшенького птенца.
На другой день снова пришла лиса, снова завела свою песню. Пришлось пожертвовать и вторым птенцом. Теперь птица не успевала оплакивать своих детей: что ни день, то — птенец.
Узнали о ее несчастье другие птицы. Прилетели, спрашивают, в чем дело. Рассказала им глупая птица о своем горе. Умные птицы спели ей:
Однако лиса не знала ничего этого и снова пришла пугать, угрожать и требовать очередную жертву. Опять начала петь, что срубит дерево, погубит всех птенцов. Но теперь слова, которые приводили птицу в ужас, показались ей смешными, хвастливыми и пустыми словами. Птица ответила лисе:
Побрела лиса от дерева несолоно хлебавши и перестала приходить. А птица и сейчас живет, птенцов выводит, птенцы вырастают, песни поют.
Сколько своих птенцов погубил Дагестан из-за отсталости, невежества, темноты. Для того чтобы узнать самих себя, нужна книга. Для того чтобы узнать других, нужна книга. Народ без книги похож на человека, бредущего с завязанными глазами, он не видит мира.Народ без книги похож на человека без зеркала, ему нельзя увидеть свое лицо.
"Отсталые и темные горцы", — так писали и говорили о нас путешественники, побывавшие в Дагестане. В этих словах было больше правды, нежели превосходства и недоброжелательности. "Они — взрослые дети", написал о нас один чужестранец.
"У них нет знаний, надо воспользоваться этим", — говорили неприятели.
"Если бы этим народам освоить искусство ведения войны, никто бы не осмелился поднять на них руку", — говорил один полководец.
"Если бы теперешние знания прибавить к храбрости Хаджи-Мурата или таланту Махмуда!" — говорят горцы.
— Имам, почему остановились? — спросил как-то раз Хаджи-Мурат у Шамиля. — В груди кипит сердце, в руке острый кинжал. Чего ждать? Идем вперед и проложим себе дорогу!
— Погоди, не торопись, Хаджи-Мурат, торопливые речки до моря не доходят. Спрошу-ка я у книги, что она скажет нам. Книга — умная штука.
— Может быть, и умна твоя книга, имам, но нам теперь нужна храбрость. А храбрость — на острие сабли, на спине коня.
— Книги тоже бывают храбрыми.
Книга. Буквы, строчки, страницы. Казалось бы, простой лист бумаги. Но он — музыка слова, певучесть языка, мысль. Это — я, исписавший его, и другие люди, о которых я написал, которые сами написали о себе; он — жаркое лето, зимняя вьюга, вчерашние события, сегодняшние мечты, завтрашние дела.
Историю мира, как и судьбу каждого человека, надо разделить на две части: до появления книги и после ее появления. Первый период — ночь, второй — ясный день. Первый — тесное, темное ущелье, второй — широкая равнина или вершина горы.
"Наверно, невежество является преступлением, — говорил отец, — если история так долго и тяжко нас за него карала".
Два периода — с книгой и без нее. Но к человеку теперь книга приходит рано в виде букваря, когда человек едва научился ходить, а вот к Дагестану книга пришла, когда ему уже насчитывались тысячелетия. Поздно, поздно научился Дагестан читать и писать.
До этого в течение многих веков небо было для горцев страницей, а звезды буквами. Сизые тучи были чернильницами, дождь чернилами, земля бумагой, трава и цветы — как буквы, и сама высота склонялась над такой страницей, чтобы читать.
Красные лучи солнца были карандашами. Они писали на скалах нашу полную ошибок историю.
Тело мужчины — чернильница, кровь — чернила, кинжал — карандаш. И тогда писалась книга смерти, и язык ее был всем понятен, не требовал перевода.
Женская обездоленность — чернильница, слезы — чернила, подушка страница, и тогда писалась книга страданий, но мало кто ее читал, горянки не выставляют напоказ свои слезы.
Книга, письменность… Вот два сокровища, которые забыл дать нам тот, кто раздавал языки.
Книги — открытые окна в доме, а мы сидели в глухих стенах… Из окон можно было бы видеть просторы земли и моря и чудесные корабли, плывущие по волнам. Мы были похожи на тех птиц, что почему-либо остались зимовать и в стужу стучат клювами в стекла окон, просятся в тепло.
Высохшие, опаленные жаждой губы горцев… Голодные, горящие наши глаза.
Если бы мы умели пользоваться бумагой и карандашом, то не так часто прибегали бы к услугам кинжала.
Никогда мы не опаздывали надеть саблю, оседлать коня, вскочить в седло, выйти на поле брани. Тут у нас не было ни хромых, ни глухих, ни слепых. Но мы так опоздали освоить мелкие, как будто ничтожные буквы. А известно: у кого хромает мысль, тому унцукульские трости не помогут.
Тысячу пятьсот лет тому назад славному армянскому воину Месропу Маштоцу пришла мысль, что письменность сильнее оружия, и он создал армянский алфавит.
Я побывал в Матенадаране, где хранятся древнейшие рукописи. Там я с горечью думал о Дагестане, который прозевал целые тысячелетия, не имея книги и письменности. Протекла история сквозь сито времени, и не осталось от нее никаких следов. Только смутные, не всегда достоверные преданья да песни, шедшие к нам из уст в уста, из сердца в сердце.