Полет ворона

— Ну вот, — сказал он, приложив фиолетовый штамп к Таниному заявлению о приеме на работу в должности экспедитора с окладом сто пять рублей, скрепленному подписями Рубанчука и Рубинчика. — Поздравляю. Трудовую давай.

— Да вот как-то... — замялась Таня.

Скорее всего, ее трудовая книжка благополучно покоится в недрах областного Управления культуры. Прокол! Ну да всего не упомнишь.

— Ладно, — успокоил ее Архимед. — Не проблема.

Остальные проблемы тоже разрешились без труда. Через пару недель отпустили, во всем разобравшись, из следственного изолятора дурака Никиту, который первым делом позвонил ей (телефончик, по просьбе Шерова, передал Никите следователь) и выразил готовность немедленно решить вопрос с дачей. Пришел он какой-то странный, тихий, пришибленный, глазки так и бегают. Таня приготовила ему душистую ванну, накормила, напоила, попыталась разговорить на известные темы, но он упорно отмалчивался. Дача, естественно, требовала ремонта и частичной замены обстановки, так что Шеров дал за нее несколько меньше, чем рассчитывала получить Таня. Добрав разницу у Николая Николаевича под залог будущей реализации ленинградского жилья, она вручила деньги Артему Мордухаевичу и уже в апреле въехала в свеженькую, сверкающую квартирку напротив Бородинской панорамы. Вскоре подоспели и денежки от Николая Николаевича, и Таня смогла обставить ее по своему вкусу. С Павлом, как она и предполагала, никаких проблем не возникло — из их имущества он не захотел ничего и выдвинул одно требование: чтобы Таня оставила ребенка ему, фактически и юридически. Что-то побудило ее передать ему записку:

«Я отпускаю тебя, Большой Брат». Ей очень хотелось присовокупить к записке голубой алмаз, подаренный ей Павлом еще до свадьбы. Но золотой медальончик с алмазом куда-то делся — не было его ни в ленинградской квартире, ни среди вещей, переправленных в Москву.

За организационными хлопотами как-то незаметно прошла весна. Таня устраивалась в новой жизни, а Шеров развернул полномасштабную реконструкцию дачи — возводил третий этаж, копал бассейн.

Жизнь ее обрела постепенно размеренность и своеобразный московский шик: ванны с шампанским вместо пенки, еженедельные театральные премьеры и абонемент в Большой, наряды из ателье для дипкорпуса, сауны, массажи, спецмагазины со спецтоваром, спецбуфеты со спецпродуктами, поездки на закрытую конноспортивную базу, где в ее распоряжение был выделен вороной ахалтекинец-семилетка — именно верхом на Агате ее запечатлел модный художник Илья Омлетов... Чистую радость от роскоши отравляло какое-то жалкое, противное восприятие этих благ со стороны этого круга: радовались они не столько самим вещам, сколько принципиальной недоступности этих вещей для простых смертных. Самым важным для них было не то, что вещи эти вкусны, удобны, красивы, даже не то, что они дороги, а то, что они дефицитны. Таня не могла взять в толк — неужели наслаждение хорошим, скажем, коньяком уменьшится, если этот коньяк свободно продавать в Елисеевском, чтобы каждый, имея деньги, мог позволить себе аналогичное удовольствие? Оказывается, еще как. Уж не это ли одна из причин, по которым в лавках так голо — и с каждым годом становится все голей?

Лётом Таня съездила на болгарские Золотые Пески, а на обратном пути Шеров встретил ее в Ужгороде, снял с поезда и отвез в горную курортную деревеньку. Места, которые они проезжали, представлялись Тане прямо-таки райскими. Вскоре брусчатую дорожку, круто вьющуюся меж отвесных стен и пропастей, за километр до въезда перегородил толстый полосатый шлагбаум. Шофер бибикнул, и из будочки неспешно вышел разъевшийся, исполненный непрошибаемого достоинства гаишник. Впрочем, разглядев в подъехавшей «Волге» Вадима Ахметовича, блюститель весьма шустро откозырял и дал отмашку. Шлагбаум стремительно взмыл в безоблачное небо.

В непростой этой деревеньке погостили они недолго, дней десять, наслаждаясь чистейшим воздухом, ходили по горным тропам стрелять куропаток, собирали опят, полазали по руинам средневекового замка, ловили в прудах зеркальных карпов. Попутно встречались с разными людьми, значительными и не очень, решали всякие вопросы. Здесь было хорошо, вольготно, пребывание омрачилось лишь одним пустячным эпизодом, как досадным, так и смешным.

С утра к Шерову с официальным визитом прибыл пузатый и надутый дяденька, распираемый от ощущения собственной важности. Они надолго уединились. Таня погуляла по холмам, вернулась — а мужчины все болтали. Ей стало скучно, и она решила съездить в соседнее село и отведать в тамошнем ресторанчике копченой оленины, которая накануне очень ей понравилась.

В ресторанчике было пусто. Вчерашний курносый официант поспешно принес ее заказ — зелень, порцию оленины, бутылку воды и...

— Шампанского я не заказывала, — сказала Таня, но чуть-чуть опоздала: официант уже откупорил бутылку и наливал в высокий бокал.

— Это от меня, уж не откажи, красавица, — бухнул откуда-то сбоку пропитой голос с непонятным, явно не украинским акцентом, и на соседний стул шумно приземлился грузный краснорожий мужичок. — Одну здесь уговорим, пару с собой возьмем... Олешка любишь? — Он чуть не носом ткнул в ее тарелку. — И олешка завернем, хошь целый оковалок, и айда на Латорицу!

Удивленная и раздосадованная таким хамским натиском, Таня в упор посмотрела на непрошеного кавалера. Редкие пегие волосешки, близко посаженные глаза неопределенного цвета, нос остренький — на вид типичный комсомольский вожак из сельских выдвиженцев, который много лет обжирался галушками и салом, щедро запивая горилкой.

— Не знаю, что такое Латорица, — холодно сказала она, — но меня туда что-то не тянет. Особенно с незнакомыми.

— Так познакомимся, — заявил пегий, обдавая Таню сложным букетом ароматов — водка, табак, «Шипр», гнилые зубы. — Яне Поп.

— Хоть и не поп, а шел бы отсюда, — с усмешкой посоветовала Таня.

Он что-то хрюкнул, налил себе шампанского, залпом осушил бокал и придвинулся совсем близко.

— Поехали, ну! — настойчиво прогудел он. — Искупнемся, позагораем, ну и прочее разное...

Он положил толстую потную лапу ей на плечо. Этого Таня уже не выдержала.

— Здесь искупаешься, клоп липучий! — отрезала она и вылила шампанское из бутылки ему на голову.

Он вскочил, сверкая глазами, и двинулся на нее. Она — спокойно ждала, сжимая в руке вилку, нацеленную ему в харю. Он остановился, пошарил в кармане, поднес к губам свисток и пронзительно засвистел. От входа к ним направился швейцар, бармен вышел из-за стойки, у дверей на кухню показался повар. Особой решительности в их лицах

Таня не усмотрела.

— Да я тебя... — захрипел незадачливый кавалер, утирая морду рукавом расшитой рубахи. — Да я здесь участковый... Нападение на сотрудника...

Таня вилку не опускала. К мокрому правоохранителю подскочил официант, что-то зашептал в ухо.

— В таком случае, гражданин участковый, составляйте протокол происшествия. Дайте-ка ему карандаш, — обратилась она к официанту. — Записывайте: Захаржевская Татьяна Всеволодовна, местный адрес — Соколяны, коттедж номер три...

Участковый смачно плюнул на пол, буркнул что-то вроде «Предупреждать надо!» и вышел.

— Вы уж извините, — нагнулся к Тане официант. — Пересядьте за тот столик, будь ласка. А я тут скатерочку поменяю.

— Спасибо, не надо. Что-то аппетит пропал. Счет, пожалуйста.

Дома рассказала Шерову. Оба похихикали над злополучным околоточным, и вылетел из головы этот нелепый случай.

— Сапоги я, так и быть, беру за восемьдесят, а за пиджачок, уж извини, больше ста двадцати не дам, — сказала Нинка и отложила замшевый Танин пиджачок в кучку налево.

— Нинка, — устало сказала Таня. — Побойся Бога.

— Не хочешь — не надо, — бросила Нинка. — Больше-то все равно никто не даст. Немодное.

Она по-хозяйски развалилась в кресле в Таниной гостиной и стреляла глазами по сторонам — чего бы еще урвать по дешевке, раз уж такой случай подвернулся.