Полет ворона

бездна тьмы. И в монотонном гудении стал отчетливо слышен родной бас-профундо:

— Здравствуй, доченька...

И безумный хохот бился эхом, дребезгом обрушивался со всех сторон...

Конец этого жуткого года ознаменовался разными хлопотами, и, погрузившись в них с головой, Павел уповал лишь на то, что год уходящий не принесет еще каких-нибудь потрясений.

Он носился то в мастерскую, где отобрал камень для памятника Елке — серую с красными прожилками мраморную глыбу — и в два приема внес аванс за его изготовление, то в больницу к матери, которая не узнавала его и упорно называла или «товарищ генерал», или «доченька», то на дачу в Солнечное, которую предписывалось освободить к Новому году, понемногу вывозя оттуда всякую мелочь — книги, посуду, белье.

Дело по факту гибели Елены Дмитриевны Черновой было прекращено за отсутствием состава преступления. Заявлению Дмитрия Дормидонтовича вышестоящие инстанции решили ходу не давать, а отправить его на пенсию по состоянию здоровья. Ему даже предложили вариант отправиться послом в Народную Республику Габон, но он отказался. Великодушие начальства простерлось до того, что вместо казенной дачи в Солнечном Чернову был предложен «скворечник» с участком в восемь соток на станции Мшинская, а вместо казенного автомобиля — «Жигули» по специальной «распределительной» цене — шестьсот рублей. Должностной оклад сменился союзной персональной пенсией. За ним сохранили городскую квартиру, пожизненное право пользования распределителем, поликлиникой и больницей. Могло быть и хуже.

В начале декабря Павел перевез вещи и Нюточку с Ниной Артемьевной из квартиры Лихаревых в отцовскую. Дочка с няней заняли родительскую спальню. Дмитрий Дормидонтович окончательно перебрался в кабинет. Павел поставил себе в гостиной тахту и школярский письмен ный столик, приобретенный специально, — роскошный стол из кабинетного гарнитура остался в квартире у Никольского. В Елкину комнату снесли вещи матери — все понимали, что она вряд ли когда-нибудь вернется сюда, но все-таки...

Нюточка самостоятельно внесла в новую для себя квартиру две вещи — пластмассовую корзиночку с любимым пупсом и свернутый в тугую трубочку календарь с «тетей мамой». Последний она велела повесить над своей кроваткой.

— Ванькина жена, — констатировал дед, увидев календарь. — Или уже-бывшая, не знаю... Надо же, как жизнь все закрутила... И чего этому дуралею надо было? От такой девки ушел... или она от него.

— От одной ушел, к другой пришел... — тихо сказал Павел. — Бог-с ними, может, хоть у них все сладится.

— У кого? У Ваньки с Татьяной твоей? Ничего у них не сладится, не сладилось уже. Ты что, не знал?

— Нет. А что?

— Выгнала она его, еще в начале осени. К отцу с матерью приперся, ободранный, жалкий, больной. Еле дошел и на пороге сознание потерял. «Скорую» вызвали — и в больницу. Нервное истощение, тяжелое алкогольное отравление... И, говорят, еще кое-что.

— Что?

— То, что, по словам начальства, существует только на гнилом Западе... Наркоту жрал Ванька... Эпилептические припадки с ним были, уже в больнице... Эх, будь я еще в силе, разобрался бы с этим змеюшником, что твоя благоверная устроила.

— Не надо, — тихо, но твердо сказал Павел. — Это их дела, и никого больше они не касаются. А если она чудит, так это от горя. Пойми ты, несчастный она человек, несчастнее всех нас.

— А ты — ты, что ли, счастливый? Знатно она тебя осчастливила!

— Да, — сказал Павел, глядя отцу прямо в глаза. — Представь себе, я счастливый. И осчастливила меня именно она... И хватит, не будем больше о ней, ладно?

«Старею, — подумал Дмитрий Дормидонтович, опустив глаза. — И не припомню, чтоб раньше меня кто в гляделки переиграл, а теперь — пожалуйста. И кто? Пашка, сынок родной»

— Ладно, — пробурчал он... — Что-то счастье твое гуляло, пора бы ей уже того... на горшок и спать.

— Погоди, не купали еще... Если хочешь, можешь ее потом в полотенце завернуть и сюда отнести. Пусть к деду привыкает.

— Хочу, — сказал Дмитрий Дормидонтович. — Только ты вот что, Павел... Надо бы вам здесь прописаться поскорее, пока мы с матерью еще...

— Прекрати! — сказал Павел.

— Добро, только не кипятись. Скажу по-другому. Надо ведь и порядки соблюдать. Раз здесь живете — надо вам здесь и прописываться. Или с Татьяной своей за жилплощадь судиться собираешься?

— Нет, — сказал Павел. — Та квартира принадлежит ей и только ей.

— Ну так и выписывайся оттуда. Если для этого надо развод оформить — оформляй. Свяжись там с тестем, обсудите все... По процедуре, по имущественным претензиям.

— Нет у меня никаких претензий. Все свое я давно оттуда забрал.

— А у нее?

Павел озадаченно посмотрел на отца.

— Какие у нее могут быть претензии? Я ей все оставляю.

— Все, да не все... Надо так дело устроить, чтобы она Нюточку у нас не отсудила. В разводных делах обычно ребенка при матери оставляют.

— О чем ты говоришь? Не станет она отсуживать...

— Сейчас, может, и не станет. А потом? Кто знает, какой у нее переворот в мозгах произойдет? Вот и надо бы от нее бумажку на этот предмет получить, чтобы в суде к делу приобщили. Чтобы потом не возникала.

— Она не будет возникать, — сказал Павел. — Но я поговорю с ней...

До Тани он не мог дозвониться три дня. Никто не подходил к телефону. У Ады трубку поднял какой-то незнакомый молодой человек, назвался племянником Николая Николаевича, студентом из Одессы, и сообщил, что, «старики» выехали в Цхалтубо лечиться грязями и прибудут дней через десять. Про Таню он не знал ничего, саму ее ни разу в жизни не видел.

На четвертый день после работы (а ведь была еще и чйота причем самая авральная: заканчивался год, подбивались бабки, составлялись отчеты, срочно ликвидировались накопившиеся за год недоработки) Павел решил сделать крюк и заехать к Никольскому, разобраться, что почем, и, если Таня дома, переговорить с ней. На всякий случаи он взял ключи от той квартиры, которыми не пользовался почти полтора года.

В окнах горел свет. Значит, дома. А на звонки не отвечает, потому что телефон не в порядке или на АТС что-нибудь. Бывает.

Павел вошел в подъезд, внизу аккуратно вытер ноги от налипшего снега, поднялся по знакомой чистой лестнице, остановился перед знакомой дверью, обшитой темной вагонкой. Позвонил.

Тишина.

Он позвонил еще раз, подождал, постучал. Отчего-то ему очень не хотелось доставать ключ, вставлять в скважину, отворять дверь. Показалось, будто за дверями притаилось что-то черное, страшное, поглотившее Таню и теперь готовое пожрать его, неосторожно сунувшегося туда, где ему быть не надлежит.

Павел вставил ключ в замок и повернул. Дверь бесшумно отворилась. Он вошел в ярко освещенную прихожую...

И тут же рванулся в уборную, еле успев добежать до унитаза.

В квартире стоял густой мерзкий, тошнотворный запах — миазмы разложения, падали, гнили. Выпрямившись, Павел еще некоторое время постоял над унитазом, глотая ртом непригодный для дыхания воздух, потом проскочил в ванную и, намотав на нос и рот полотенце, снова вышел в прихожую, а оттуда, пошатываясь, направился в гостиную.

Они лежали там. Ближе всех к дверям, на алом ковре ничком лежал посиневший труп мужчины, распухший настолько, что лопнула рубашка, обнажив волосатую, помытую трупными пятнами спину. Павел перешагнул и Устремился к дивану, где, уткнувшись в спинку мертвым лицом и свесив на пол непристойно заголенные синие ноги, лежал второй труп, женский.

— Таня! — крикнул Павел и, забывшись, вдохнул носом.

Даже через толстое полотенце он ощутил такую непереносимую вонь, что у него закружилась голова. Изо всех сил стараясь удержать равновесие, он осторожно подошел к лежащему на диване телу и потянул за халат на плече. Закоченевшее тело не поддавалось. Павел дернул посильнее, и оно с грохотом упало с дивана, показав Павлу страшное синее кукольное лицо с закрытыми глазами и блаженно оскаленным ртом.

«Это не Таня. Это не может быть Таня. Не она. Не она. Волосы. У нее не было таких волос. Остальное все равно не узнать... Где я видел эти волосы?.. Анджела...»