Полет ворона

Викторушка и не заставил себя ждать. Еле переплевывая через тубу, окосевший и расторможенный, признался:

— Как у тебя уютно! Вот это дом! Сразу чувствуется восхитительная рука хозяйки.

И понеслись жалобы на судьбу. Какое-то зерно здравого смысла в них, возможно, имелось, но Таня слушала этот писк не без омерзения. Было ясно как день, что заглазно критикуемая жена выбрала оптимальную тактику поведения с таким мужем: ничего другого, кроме презрительного помыкания, он в супружеской жизни и не заслуживал. В глубине души Виктор, как человек крайне тщеславный, был чрезвычайно уязвлен. Смолоду попав в выездные круги, не успевший состояться ни как профессионал, ни как личность, почувствовал себя одним из избранных и, как та ткачиха, отправленная в космос, задохнулся от важности собственной персоны. Проницательная женушка, естественно, просекла все эти поляны и не преминула воспользоваться открывшимися перспективами. Достойно всяческого уважения.

Таня представила себе, как, должно быть, скучно с этим запавшим на свободу тряпок клерком, как ненасытен он в жажде самоутверждения, как лелеет свою самовлюбленность в престижных общениях. Разумеется, эта же самовлюбленность и толкнула его в холодные объятия номенклатурной дочурки.

Пока Таня размышляла, Виктор, видимо, нашел для себя, что здесь его готовы выслушать и принять, и ничуть не сомневался в том, что именно такая Таня должна, просто обязана быть без ума от его лоснящейся рожи. Напоследок он пообещал — будто его просили! — что непременно придет к вечеру... И приперся в шестом часу При двух чемоданах с висящими визитками и опознавательным словом «Paris» на язычках молний. Но был выставлен, своему вящему изумлению, решительно и бесповоротно. Подобное обхождение, без интеллигентских экивоков, ввергло его в шок и вызвало, судя по всему, безысходное желание непременно кому-нибудь отомстить. Только кому, жене или Тане? Можно представить, каким было объяснение между ними, если ссыпался он по лестнице, перебрав чемоданчиками все прутья лестничной решетки.

Неловкости от своего поступка Таня не испытывала. Мало того, ходила по квартире, возмущенно восклицая:

— Ну и жук колорадский! Бледная асфальтовая спирохета! И туда же. Считает себя неотразимым! Лжеопенок трухлявый!

Тревожилась только Анджелка. Вечно она боится кого-либо задеть, уязвить, наивно предполагая искренность чувств.

— Не натворит ли он что-нибудь с собой? — с опасливым беспокойством заметила она Тане.

Про Ивана в свете этих событий все как-то забыли.

— Этот? Да скорее жену задушит, чем на себя руки наложит. Хотя... — Таня выставилась перед зеркалом, широко расставив ноги и затягивая на затылке в тугой узел волосы. — Я бы на ее месте при таком муже сама застрелилась.

Она рассмеялась, представив сценку, ткнула себя в висок тыльным концом расчески, тявкнула громкое «Пау!» и, хватаясь за углы трюмо, картинно свалилась на пол, раскидывая руки, как застреленный жмур в шпионском кино.

— Так разве шутят, да? — переступая через ее распростертое тело в коридоре, покачал головой Якуб.

— Да ну вас. — Таню ужалил облом досады. — Надоели вы все.

А ночью затрезвонил телефон. Как-то паршиво затрезвонил. Таня вздернулась, кинулась в испуге к трубке. Вдруг это Павел? Но услышала плачущий голос Виктора, чуть было не бросила трубку, но что-то остановило. Долго до нее доходила фраза, от которой внутри похолодело и стало муторно пусто...

На ноябрьские у Павла впервые в этом году собрались друзья, сугубо мужская холостая компания: Шурка Неприятных, океанолог Петя Кошелев, сокурсник Валька Антонов, ныне работающий кондитером в ресторане «Балтика», пара ребят с работы. По этому случаю Нина Артемьевна приготовила салат и жареную курицу с картошкой, а Нюточку забрала до завтра к себе. Валька, как и полагается по его нынешней профессии, приволок огромный шоколадный торт, а остальные пришли каждый с бутылочкой. Отмечали, естественно, не революционный праздник, а просто встречу друзей, нечастую, а потому особенно приятную. Было весело, хорошо, вольготно. Насытившись и чуть под мухой, гости расползлись по креслам и дивану, оставив у стола лишь ненасытного Шурку в одиночестве добирать свою дозу. Курили, лениво слушали рассказы Пети, только что вернувшегося из дальнего плаванья по теплым морям, и Вальки — про нравы питерской ресторанной мафии, — сетовали, что так редко удается нынче вот так, запросто посидеть в кругу друзей, расслабиться, что быт совсем заел, что ни у кого не задалась семейная жизнь. Потом заварили чаю и разрезали Валькин торт. В самый разгар «чайного стола» раздался телефонный звонок.

— Вот черт! — сказал Павел. — Кто это, интересно знать?

— А ты не подходи, — лениво посоветовал Валька.

— Нет, ребята, надо. Вдруг это Нина Артемьевна? Или просто хороший человек решил с праздником поздравить.

Павел вышел в прихожую и снял трубку.

— Павел Дмитриевич? — спросил незнакомый, жесткий мужской голос.

— Да, я.

— Майор Фролов из «девятки». Павел Дмитриевич, срочно берите машину и приезжайте к отцу. Здесь ЧП.

— Что случилось? — поникшим голосом спросил Павел.

— Не по телефону. Приезжайте немедленно. В трубке раздались короткие гудки. Павел с изменившимся лицом вошел в комнату.

— Извините, ребята... Кажется, праздник кончился.

Они, ничего не спрашивая, стали одеваться. Даже окосевший Шурка, один раз посмотрев на лицо Павла, тут же протрезвел.

— Я с вами, — сказал Павел, зашнуровывая ботинки.

— Тебе в какую сторону? — спросил Петя. — В Новую Деревню.

— Мне тоже. Будем мотор ловить?

— Надо бы. Сказали, очень срочно.

Они все вместе вышли на улицу и, встав по четырем углам перекрестка, стали голосовать. На первом же «частнике» Павел и Петя уехали в Новую Деревню...

В дверном замке квартиры Черновых повернулся ключ, потом второй. Чуть поскрипывая, дверь отворилась, и в родительскую квартиру тихо, на — цыпочках вошла Елена. Она огляделась по сторонам, открыла дверь в гостиную, на кухню. Никого. Никого и не должно было быть. Каждую годовщину Великого Октября руководящим партийным работникам предписывалось встречать на высокой трибуне, принимая парад и демонстрацию трудящихся, продолжать на торжественном заседании, переходящем в торжественный концерт, и завершать столь же торжественным банкетом. Присутствие жен было обязательным.

Это и хорошо. Затем она и пришла сюда: побыть одной, подумать, определить линию поведения в свете изменившихся обстоятельств. И не видеть перед собой растерянно-слезливо-укоризненного лица разлюбезной свекровушки, не слышать ее вздохов, причитаний, идиотских советов...

Елена включила в прихожей свет, встала перед высоким зеркалом, переменив позу, еще раз оглядела себя, попробовала третью позу, четвертую. Увиденное доставило ей, как говорится, чувство глубокого удовлетворения. Хоть сейчас на обложку «Вог»! И дело не только в безупречном нордическом лице, в изящной фигуре, каждая линия которой продуманно обработана шейпингом, в моднейшем заграничном наряде. Главное — тот истинно европейский лоск, облегающий всю ее, словно тончайшая пленочка лака, и заряжающий окружающее ее пространство, будто вокруг нее замкнулась государственная граница, внутри которой — безукоризненно-иностранная она, а вовне — рябая, серая Эсэсэсэрия. «Если я сейчас выйду на улицу, — подумала она, — никому в голову не придет обратиться ко мне по-русски».

Десять месяцев во Франции сделали свое дело. И не только они. Эти месяцы следовало помножить на плоды сознательных усилий. И в результате получилось это отражение, блистающее фторлаком выровненных и выбеленных зубов, поволокой глаз, несущих отпечаток нездешней роскоши — продуманной, стерильной и комфортной, надежно выправленной гордой осанкой. Нет, не все, далеко не все наши дамы привозили из-за границы такое, по большей части ограничиваясь тряпками, побрякушками, бытовой техникой — вещами. Конечно, это все тоже имеет место быть. Идет сюда малой скоростью в двух контейнерах и прибудет как раз к Рождеству. Но было добыто и привезено сюда то главное, без которого любая тряпка, даже самая дорогая, теряет три четверти своего смысла, — новая личность, абсолютно созвучная великолепию новых вещей.