Полет ворона

Покой и отрада этих мест бальзамом вливались в душу Павла. «Наверное, именно здесь и именно так надо жить, как живут эти люди, — бесхитростно, благостно, в чистых трудах, среди чистой природы... Эх, бросить бы все к чертовой матери, купить домик в этой деревеньке, поселиться здесь с Таней, завести корову, лодку, несколько ульев. Язык выучить».

Несколько раз на дню он ловил себя на подобных мыслях, но с Таней ими не делился — она не любила пустых мечтаний, а он прекрасно отдавал себе отчет, что в реальность претворять эти мечты не станет. И не хочет. Через три дня, как и обещал, вернулся Дубкевич.

— Что у нас по программе? — спросил его за обедом Павел.

— Лиго, — ответил Дубкевич. — Янов день сегодня.

— Ой ли? — хитро прищурилась Таня. — День Купалы завтра, а сегодня — ночь купальская.

— Правильно, — удивился Дубкевич.

— Обряды везде одинаковы, — пожала плечами Таня. Она вдруг вспомнила свой ночной сон. Бежит это она сквозь заросли кустарника, лес гудит, хвощом по бедрам лапает. Только бы не свернуть с дороги, но и дороги-то нет. Все залито лунным сиянием. Где-то впереди заросли осоки, а за ними — прохладная вода: нырни, умойся — и вернешь себе потерянное. Что потерянное — неясно, но так сладко и свободно Тане, что не замечает, как вышла на поляну: словно перевернутый блин луны. Надо быть там в самой середине. Затаив дыхание и мягко ступая босыми ногами по травам, Таня пошла к центру поляны, подняла голову к небу. Огромное белое светило, улыбаясь, оглядывало Таню. Одна щека луны подернулась красноватым бликом, как румянцем, и Таниной щеки коснулось дыхание ветра. Вдруг в зарослях ослиным ревом раздался голос Дубкевича. Он гнался за Таней. «Рви и беги», — что-то сказало ей, и луна превратилась в тоненький серп, да и Таня уже совсем другая — на лице маска ужаса, за плечами хвосты, козлиные рога. Убегая от Дубкевича, Таня срывает с себя вонючие шкуры и ныряет. Но смотрит на нее похотливый взгляд, тревожит ее обнаженную девственность. Таня хватает отражение лунного серпа в воде и спокойно идет к Дубкевичу. Убить или яйца отрезать? Так и не решив, она проснулась...

С вечера чувствовалась суета и радостное возбуждение в лицах. Дубкевич устроил Таню и Павла в моторке, и они покатили через озеро на какой-то островок далеко за устьем впадающей в озеро реки. Островок порос обильными травами, тростником и перелесками. Там их ожидала компания в меру шумная, сдержанная балтийским немногословием. Мужчины по-деловому направились за хворостом для купальского костра. Женщины с бесцветными холодными глазами вовлекли Таню в собирание цветов.

— Потом сумрак будет, — пояснила Инга Сабляустене, родственница Валды, специально приехавшая сегодня из Резекне.

Полевые цветы собирались на венки, и Таня быстро вошла в раж.

— А это что? — спрашивала она у Инги.

— Это не надо. У нас его зовут ведьмин глазок. Но Тане стало жаль бросать этот желтенький пятилистник, и она решила вплести его в свой венок, никому не показывая.

Мужчины разжигали костер. Крупный, с рыжими волосами на загорелых руках Гирт рассказывал про цвет папоротника, который, по легенде, надо найти в грядущую ночь. Если найдется счастливчик и выпадет удача, это еще полдела.

— Надо донести до дома, — говорил он с сильным акцентом, — но так, чтобы не оглянуться. В дороге все черти и злые духи будут звать да останавливать. Нельзя. Даже если голосом ребенка родного позовут или бабушки. Не обернись.

— А то что будет? — зачарованно спросил Павел. Ему ответил Дубкевич:

— Превратят в пень трухлявый.

Все рассмеялись. Только Таня серьезно спросила:

— А зачем?

— Что зачем?

— Цвет папоротника. Что будет, если донести до дома?

— Будешь язык птиц и зверей земных понимать. Может, и другие тайны, — задумчиво и пристально глядя в глаза собеседнице, сказал Дубкевич.

«Сорву», — решила Таня и знала, что сорвет.

Потом водили хоровод вокруг костра. Пели заунывные песни. А к полуночи заметно поднялось возбуждение. Прыгали через костер. Павел, перепрыгнув, тут же вспоминал, что не успел загадать желание, а Таня умудрилась на лету подпалить край юбки, даже не обжегшись. Казалось, что она могла бы и на углях танцевать голыми ногами. В золотистых глазах светились искры костра, вспыхивая и зажигаясь снова и снова. Она хохотала как безумная, и когда изрядно подвыпившие мужчины начали обливать женщин и друг друга водой из котелка, фляг, ладоней, она первой скинула начисто одежку и под одобрительные вопли, будто всю жизнь знала обряд, кинулась нагая в воду.

Когда собрались у костра, Дубкевич достал новые пивные литры, и по кругу двинулась кружка. Руки тянулись за вяленой рыбехой.

— Я в лесок, — произнесла Таня.

— За папоротником? — уже осоловело спросил Павел. — Чушь это. Ботаникам давно известно, что папоротник не цветет.

— А это посмотрим, — сказала Таня и двинулась к темному перелеску.

В свете луны она слабо разбирала тропу. Шла больше по наитию, чутьем выделяя лохматый хвощ и ушастый папоротник. Вдруг она задохнулась от открывшейся ей залитой лунным светом мерцающей и бьющей горькими пряными запахами поляны. Она вошла в тот лунный круг, медленно легла и вдохнула полной грудью. Ее томило. Слабый ветерок закрыл ее травами и запахами. Томительная боль, сладкая как эти ароматы, сдавила где-то в животе.

— Ветры вы ветрующие, — шепотом произнесла она и медленно поднялась.

Ветер пробежал по травам. По краю поляны заколосилась белая, серебристо-белая волна. Таня пошла туда. И тут, на стыке травного цветения и лесочка, она увидела папоротниковые заросли. Вдруг колыхнулась лапа, и Таня заметила в ней цветок. Она тихо, на цыпочках, подошла, осторожно ухватила всей пятерней папоротник с цветком и резким движением рванула на себя.

Из леса она шла, ничего не слыша, кроме коростеля.

Только лунный свет и ветерок ласкали ее. В руке был крепко зажат цветок бессмертника, застрявший между папоротниковыми лепестками, и она знала, что это — тот самый цвет.

— Таня, я... я давно ждал этой минуты... я видел тебя сегодня и окончательно понял, что... что не могу без тебя.

Таня опалила его блеском золотистых глаз. Грудь ее медленно вздымалась.

— Прочь с моей дороги, Дубкевич! Прочь, а то пожалеешь.

Он опустился на колени, ловя подол ее сарафана.

— Я не могу без тебя, — повторил он. — Я отдам тебе все, все, что захочешь. Только будь моей.

— Глупец, ты сам не понимаешь, чего просишь! Он поднял глаза и увидел, что по подбородку у Тани течет струйка крови — она закусила губу.

— Я разведусь с Кристиной. Мой дом в Риге, дом в Юрмале, этот хутор — все будет твое!

— То, что дашь мне ты, будет мне не нужно. То, что дам тебе я, погубит тебя! — крикнула Таня. — Пойми, идиот! Изменить что-то потом будет мне не под силу.

— Умоляю тебя! Ты так прекрасна.

Она улыбнулась. В глазах ее зажегся безумный огонек.

— Хорошо. Ты сам это выбрал. Запомни, не я хотела твоей погибели, а сила, которая идет через меня и над которой я не властна! Ну, беги со всех ног! Даю тебе последний шанс.

— Я хочу тебя! — прохрипел Дубкевич, хватая ее за ноги и покрывая их влажными поцелуями.

— Так получай же! — Отпихнув от себя Дубкевича, она стала срывать с себя сарафан. Открывающееся тело светилось нездешним светом. Дубкевич охнул, зажмурился и рванул на себе рубашку. На траву посыпались пуговицы.

Таня подбежала к нему, схватила его за ноги и буквально вытряхнула из брюк. Голый Дубкевич шлепнулся на траву.

— Бери, бери же! — Таня навалилась на него, обжигая его своим телом. Горячие губы властно припали к его губам. Горячая ладонь зацепила его между ног.

— О-о-о! — застонал Дубкевич, взмывая к вершинам блаженства и муки. — О-о-о!

— Мой! — вскрикнула Таня...

Потом она поднялась с травы, огненным взглядом скользнула по лежащему в беспамятстве Дубкевичу, подхватила сарафан и, размахивая им, как знаменем, нагая, легко побежала вниз, к реке, откуда вновь доносились всплески, повизгивания, серебристый смех. Она с размаху кинулась в черную воду, и та, казалось, зашипела в этот миг.