Страница 81 из 99
Я долго не могла этого окончательно признать, всё сопротивлялось во мне, слишком сладкими были вспоминания… Но как ты можешь! Если ты, кого я помню все же честным, умным и добрым, то ли по долгу службы, то ли по велению ваших ордусских убеждений способен стал — или и всегда был, просто случая не подворачивалось? — принимать участие в травле замечательного человека, не имеющего ни поддержки, ни защиты, значит, ваш мир действительно прогнил. Если ты таков — каковы же остальные? Тирания. Конечно, я не разбираюсь во всех этих ютайских делах, у нас ютаев, кажется, не осталось, у нас свои проблемы, от алжирцев проходу нет… Но это неважно. Один-единственный человек на всю вашу громадную страну говорит правду — и ты среди тех, кто затыкает ему рот. Ненавижу. И никогда себе не прощу, что позволила себя обмануть, задурить себе голову рассказами про Конфуция, про моральный долг, про благородных мужей… Никогда. Прощай.
Теперь уже окончательно не твоя,
Жанна ».
— Здравствуй, идеал, — глухо сказал Богдан, перечитав письмо в семнадцатый раз. — Давно не виделись.
А потом выключил ноутбук. Европейская пресса сегодня может пожить без него. Он уже все понял. Свобода информации — пульсировало в разом отупевшей голове. Будто в череп вбили разбухшее от воды полено. И кроме полена, ничего не осталось. Свобода информации… Свобода…
Однако времени-то оставалось — считаные часы.
«Раскисну потом, — приказал себе Богдан и тут же подумал с некоторой даже мечтательностью. — Ох, как я потом раскисну!»
Смелость равнодушия — страшная вещь. Многое ты стесняешься или не решаешься сделать, боясь показаться бестактным и назойливым, или избегаешь, потому что поступок представляется тебе недостаточно человеколюбивым или не вполне сообразным… А вот после такой пощечины ты можешь все. Становишься всемогущим. Просто это всемогущество тебе самому противно. Равнодушного не покоробит, даже если ему сообщат, будто Христос сорок дней онанировал в пустыне. Равнодушный подумает лишь: ну и что, я сейчас тоже бы это смог.
Богдан достал трубку и набрал номер, еще в день прилета вычитанный в телефонной книге.
Долго не отвечали. Потом раздался хрипловатый женский голос:
— Алло?
— Доброе утро. Могу я поговорить с преждерожденным Ванюшиным?
Легкая заминка.
— Кто его спрашивает?
— Вы меня не знаете. Я литератор. Я хотел бы получить небольшую научную консультацию.
— Мордехаю сейчас не до науки.
— Я могу поговорить с ним? — настойчиво спросил Богдан, подчеркнув голосом «с ним».
— Ни в коем случае. Муж отдыхает.
И в трубке раздались короткие гудки.
Следовало ожидать.
Собственно, после того, что узнал Богдан из документов и бесед — с директором института в Димоне, размашисто откровенным и очень, видимо, любящим Ванюшина добрым и грузным человеком, с Мустафой, блестящим и весьма симпатичным молодым офицером из отличной семьи (дед его был среди тех избранников Тебризского меджлиса, которые в свое время голосовали за предоставление ютаям убежища в Ордуси), с другими так или иначе близкими к Ванюшиным людьми, — оставалось сложить лишь два и два. Просто в голове не укладывалось, что в сумме может получиться не просто четыре, а четырехугольник. Переживания Ванюшина, набирая обороты, крутились в последние месяцы вокруг двух объектов. День национального покаяния и лунный календарь. Пурим и Луна. Луна и Пурим.
И — прибор.
Изделие «Снег».
Нынче ночью Богдан сложил два и два.
Наверное, он нипочем не сумел бы получить в ответе искомый четырехугольник — если бы не помогла ввечеру демократическая пресса. Умом давно уж вроде бы все понимая, минфа не умел прежде и близко вообразить, что на самом деле может испытывать человек, который годами, безо всякой надежды на то, что положение изменится, живет под огнем безапелляционных оценок из иной системы ценностей; и до чего можно такого человека в конце концов додавить.
Богдан набрал другой номер.
— Привет, Баг.
— Привет, — ответил друг.
— Ты на посту?
— Да.
— Мы не сможем встретиться, как хотели. Давай пересечемся ровно через полтора часа там, где мы в первый вечер разговаривали. Помнишь?
— Да.
— Сможешь?
Короткая пауза: Баг прикидывал.
— Да.
Ланчжун и всегда-то был немногословен, а за работой — подавно. И вдвойне подавно — когда сообразил или почувствовал, что у Богдана что-то случилось и, возможно, он уже под яшмовым кубком.
— Амитофо, дружище, — сказал Богдан.
— Амитофо, — ответил Баг и дал отбой.
Богдан торопливо переоделся и пошел вон из номера. Перед встречей с Багом следовало как следует покружить по городу, провериться. Времени было в обрез.
Журналисты дежурили в вестибюле. Ну, конечно. Повскакивали. Бегут навстречу. Щелк. Щелк. Богдан остановился и дал себя окружить. Терпеливо выждал, пока творцы новостей выкрикнут первые вопросы. Дождался, когда они озадаченно затихнут. Отточенным движением поправил очки.
— Моя лисица меня разлюбила, — звонко и весело сообщил он. — Я буду онанировать сорок дней.
И, коли уж прессе так это нравится, растянул губы в ослепительном долгом чиз-смайле.
Когда минфа шагнул вперед, журналисты молча расступились. Похоже, он их напугал.
Он шел на одной гордыне. Мышцы точно растворились в какой-то кислоте, осталось лишь упрямство. Дай Богдан себе волю — слег бы прямо на пол и лежал. Ничего не хотелось.
Когда он вышел из гостиницы, солнце было черным.
Баг
— Здравствуй, ярый враг народов, — приветствовал Баг друга.
— И ты здравствуй… заплечных дел мастер, — улыбнулся Богдан. — Уже читал, да?
— К сожалению, — попытался улыбнуться в ответ ланчжун, но у него это не очень получилось. — Для твоего просвещенного сведения: я еще и обладатель ручного тигра, которого… как это они написали?.. А! Которого я по мере необходимости науськиваю на инакомыслящих. Кстати, ты отвратительно выглядишь. Случилось что? Как жена, дочь? В порядке?
— Они — да… — ответил Богдан. — Купаются. Вчера в океанариуме были…
Друзья стояли на песке пустынного морского побережья, недалеко от кромки воды и — далеко от набережной и от оживленного гуляниями пляжа. Вокруг, на расстоянии ста шагов, не было ни души, лишь парила в небе одинокая веселая чайка: что-то орала на своем чаячьем языке, вольно скользя в воздушных потоках. Наверное, радовалась жизни и удачно выхваченной из воды рыбе. Птица.
— Кстати, а где твой ручной тигр? — Богдан поправил на носу очки и на всякий случай еще раз огляделся. Тигра поблизости не было.
— Ведет скрытный образ жизни. В ожидании очередного науськивания. Сидит в повозке тигр быстрый… Ну?
— Понимаешь… Пройдемся? — Богдан зябко поежился, хотя холодно не было. Баг кивнул. — Все сходится: междусобойная информация, которая может быть известна лишь имеющим доступ к закрытым каналам. Откуда она в газетах? Местный директор КУБа… я с ним разговаривал…
— Ты думаешь — он? — Баг даже остановился: очень уж неожиданно.
— Я не знаю, что думать, еч, но утечка имеет место… Человек он хороший, дельный, но некоторые его фразы — они наводят на самые печальные размышления. Толкают прямо к выводам.
— Дела-а-а-а… — протянул Баг. — Ладно. Я тебе главного не сказал. Мой куда-то делся.
— Как же это ты?..
— Ну уволь меня.
…Баг следил за безбородым с самого Теплиса.
После того как все так же неслышно, крадучись, уехала подозрительная повозка, а сам ланчжун с удивлением понял, что заезжие возмутители спокойствия дали приют главному теплисскому погромщику, поверив в ложь про мифических пьяных ютаев с лопатами, что за ним гонятся, Баг в обществе Судьи Ди пару часов просидел в кустах под окнами «Сакурвело», удачно держа в поле зрения разом и выход из караван-сарая, и заветное окно, и пожарную лестницу. Он курил в рукав и терзался про себя: имеет ли право такое — следить за кем-либо без обоснованного предписания, да еще когда от служебных обязанностей осталась лишь неправедно утаенная пайцза.