Белая ночь

Ведь не может же такого быть, чтобы она о нем просто забыла, вычеркнула его из памяти. За что? Так не бывает. Просто она обиделась и ждет от него каких-то правильных, с ее точки зрения, действий. Как знать? Если бы он узнал, он сделал бы все, чтобы заслужить ее внимание.

Но мысли, которые приходили ему в голову, были одна нелепее другой. Все какие-то отчаянно-истеричные. Он сам себе не понравился и покачал головой. Он вообще в последнее время перестал себе нравиться. И не потому, что стал хуже или начал предъявлять к себе какие-то повышенные требования. Нет, просто он видел себя ее глазами, каким-то изначально недобрым взглядом. И чем больше погружался в самокопание, тем больше разочаровывался. Да, она права. Да почему она должна обо мне думать?

Я — ничтожество. Ей со стороны виднее.

— «Пушкин. Лирика». Кто пойдет отвечать?

Тамара Васильевна окинула класс жаждущим жертвы взглядом. Все опустили головы. Отвечать идти никому не хотелось. Так уж у них повелось — когда кто-то читал перед классом стихи, на задних партах непременно кто-нибудь начинал тихонько ржать. И говорить при этом:

«Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим», никто не желал. У них теперь каждый урок этой последней недели превратился в репетицию экзамена.

— Можно я?

Все удивленно посмотрели на Невского. Никто никогда не видел, чтобы он поднимал руку и рвался к доске.

— Ну, иди… — Тамара Васильевна была даже как-то приятно удивлена. Видимо, записала это на счет своего педагогического таланта. Расшевелила даже тех, кто всегда отсиживается.

Он вышел к доске. Длинный, так и не соизволивший подстричь свои падающие на глаза светлые волосы. Он сцепил руки за спиной, как плененный, и, повернув голову в сторону окна, глядя на дом напротив, стал довольно уверенно, но без всякого выражения проговаривать общую часть билета. Когда же дело дошло до самой лирики он сказал:

— В 1831 году Пушкин писал:

И теперь он нашел глазами Альбину и читал стихи, которые она знала наизусть, только ей одной. И выражение в его голосе появилось, и лицо стало другим. Взрослым и страдающим.

А она оцепенело следила за его губами и больше всего боялась, что сейчас он дойдет в стихах до ее имени. И случится катастрофа глобального масштаба. Но дойдя до этого места, он чуть запнулся и произнес:

И пока он заканчивал с последними строками про звезду, она уже ничего не слышала.

Потому что к ней со следующей парты, как по команде, с немым вопросом в глазах одновременно обернулись Пахомова и Губко. И в их лицах она прочла разочарование. И Альбина готова была провалиться сквозь землю, только бы не видеть этого недоумения в их глазах.

— А где ж ты такие стихи-то у Пушкина выкопал? — нахмурившись, осторожно спросила Тамара Васильевна. Она чувствовала, что абсолютно не владеет сложившейся ситуацией. Еще и потому, что до конца не была уверена, что стихи эти написал не Пушкин. А вдруг он? Тогда она сядет в большую лужу. А ведь она — учитель литературы. И как-то не удосужилась прочесть Пушкина от корки до корки. Единственное, что она точно знала — она такого в билете не писала.

— А это не Пушкина стихи, — ответил ей Невский громко. — Это мои.

И тут Альбина не выдержала. Она вдруг вскочила со своего места за последней партой и нервно крикнула:

— Не правда! Не твои! Ты просто бумажку мою с этими стихами нашел и присвоил их без спросу!

Все в классе повернули к ней головы.

— Они на разных бумажках были… — сказал он, как-то странно на нее глядя. И от этого печального, всепрощающего упрека в его взгляде ей стало так мерзко на душе, что она, не спросив разрешения, встала и решительно вышла из класса.

— Вихорева! Куда это ты? — крикнула вслед Тамара Васильевна, сделав маленький шажок в сторону двери, но, раздираемая противоречиями, все-таки осталась в гудящем, как улей, классе. А Невский пошел на свое место в колонке у стены, да только к парте не свернул, а вышел за дверь.

— И этот туда же! — всплеснула руками Тамара Васильевна, но никак не воспрепятствовала происходящему. Во-первых, потому что ничего не понимала. А во-вторых, потому что боялась, что на шум в классе зайдет завуч Иван Афанасьевич Бойков с дергающимся от контузии лицом. И ей опять будет неловко.

— Ты чего-нибудь понял? — спросил Марков у Акеньева.

— Я все понял. И довольно давно.

— И что?

— Что Альбина — дура. А Невский — придурок.

Он слышал ее шаги за поворотом в маленькую рекреацию. Он прибавил шагу, но увидеть ее не успел. Она скрылась в девчоночьем туалете. Двери в нем не было. Зеркала и рукомойники видны были прямо из коридора, чтобы учителям было удобнее отлавливать тех, кто опоздал и скрывается в туалете.

Но она спряталась за углом.

— Альбина! — позвал он. — Зачем ты так?

Она промолчала.

— Ведь я же даже имени твоего не назвал…

— А кто тебя, вообще, за язык тянул? Я же просила… Никогда. Идиот несчастный! Убирайся отсюда! И вообще, оставь меня в покое! Навсегда! Видеть тебя не хочу! — кричала она ему из глубин туалета.

Ее слова отражались от кафельных стен и гулко таяли в высоте четырехметрового потолка.

Он повернулся и ушел. А над его головой истерично зазвенел школьный звонок.

А когда он зашел в класс за портфелем, кто-то сзади взял его за плечо. Он обернулся и встретился с холодными глазами Акентьева:

— Смотри-ка, Проспект, как странно твои стихи действуют на девиц. Некоторых прям сразу несет в туалет.

Не опуская глаз. Невский снял его руку со своего плеча. Посмотрел еще мгновение и прошел мимо него к дверям.

А потом начались экзамены. И, по воле судьбы, на литературе ему попался именно тот билет с лирикой Пушкина. Тамара Васильевна даже вздрогнула.

— Ну ты уж давай. Невский, соберись. И без самодеятельности.