Страница 3 из 102
– Ле хаим, евреи! – крикнул пожилой еврей, крутя ладонью над головой, и тут же из-за столов выскочили еще трое и пустились в пляс.
В комнате горела керосиновая лампа, и язычок пламени колебался, облизывая закопченное стекло. Четверо мальцов сидели за столом, и перед каждым была маленькая тарелка. Еще на столе стояла глиняная миска с горкой моченых яблок и кубан с молоком.
Мама Сара большим ножом отрезала от темного каравая толстые ломти черного хлеба, ставила перед Воликом... перед Семой... перед Соней... перед Бетей. Потом налила из кубана молока в кружки.
– Ешьте, мои хорошие, ешьте... – едва слышно сказала мама Сара.
И дети быстро и одновременно схватили ломти хлеба и стали жадно есть. Брали из миски моченые яблоки, откусывали и то и другое и торопливо ели, ели, ели...
Мама Сара отрезала еще один ломоть хлеба, потоньше, и тоже стала медленно есть, откусывая то хлеб, то яблоко. Она ела и смотрела на детей, и в ее глазах медленно закипали слезы.
Волик ел хлеб с яблоком, запивал молоком, потом опустил обкусанный ломоть под стол, отломил корку и спрятал ее в карман коротких штанов.
– Ешьте, деточки, ешьте... – тихо повторила мама Сара и тяжело поднялась из-за стола, пошла к печке.
Следом за ней, взяв два яблока, из-за стола выскользнул Волик и быстро вышел из комнаты.
Польша, 1939 год,
немецкая оккупация
– Я говорю, ехать обратно надо! – голос Цельмейстера вернул Мессинга к действительности. – Если дождь не прекратится, дороги так развезет, что мы не проедем. Никакие лошади не вытащат. Ты слышишь, Вольф?
– Слышу, слышу... не кричи... – поморщился Мессинг и пошел из дома.
– Разве я кричу? – удивился Цельмейстер. – Ягромко говорю, чтобы до тебя дошло! До тебя же все, что я ни говорю, доходит, как до жирафа!
Они пошли по раскисшей тропинке через сад к калитке. Мессинг вдруг остановился, подошел к яблоне, поднял тяжелую, унизанную яблоками ветвь, уткнулся лицом в листву. Холодные капли воды покатились по лицу. Казалось, Мессинг плачет. Он оторвал большое яблоко, холодное, мокрое, медленно надкусил его и так же медленно стал жевать.
Старая Польша, 1911 год
В полумраке мальчик обогнул дом и вышел к небольшому хлеву, отворил тяжелую створку ворот, ступил внутрь. Куры, сидевшие на шесте рядом с сеновалом, обеспокоенно заквохтали, заходили по жердочкам. За невысокой загородкой стояла корова и мерно жевала. Ее большущие, с лиловым отливом глаза ярко блестели в полумраке.
– Здравствуй, Розка... – тихо сказал Волик и погладил корову по длинной морде, почесал за ухом. Корова шумно вздохнула. Волик достал из кармана несколько хлебных корок и поднес одну на ладони. Корова ткнулась в ладонь мокрым большим носом, взяла корку, стала медленно жевать.
Волик вновь погладил корову по морде, тоже вздохнул и проговорил:
– Как жалко, Розка, что ты скоро умрешь... как жалко... – Он снова протянул ей корочку, и корова взяла ее. Волик поцеловал корову в морду возле огромного глаза, который, казалось, смотрел на него с благодарностью, повторил: – Как жалко...
За его спиной неслышно возникла фигура матери.
– Ты что тут делаешь? А ну спать быстро. Что ты тут бормочешь? Чего тебе жалко?
– Розу нашу жалко... Она умрет скоро, – тихо сказал Волик и вновь обнял шею коровы и сунул ей последнюю корочку.
Животное благодарно вздохнуло, принялось медленно двигать мощной челюстью, глядя на мальчика понимающим взглядом.
– Кто умрет? – всполошилась мама Сара. – Розка умрет? Кто тебе сказал эту гадость?! Соседи, да? Небось Мойша Губерман сказал? У этого старого пьяницы одни пакости на уме! О, Господи праведный, за что ты наказал меня?! Таким мужем и такими детьми! – Сара схватила Волика за руку и потащила из хлева, ругаясь на ходу. – Один в шинке последние гроши пропивает, другой пророком заделался! Розка умрет, тьфу, чтоб тебя! Да если Розка умрет, мы все с голоду подохнем! Что ты вздумал предсказывать, сволочи кусок! Что тебе в башку всякая дрянь лезет! Не-ет, это не Розка, это я скоро умру! Боженька заберет меня к себе, и избавлюсь я от этих мук! От этой нищеты! От пьяницы мужа! От детей-дураков! Если Розка умрет, я тебя до смерти прибью, Волик, заруби это себе на носу! Прибью! До смерти!
Бедный Волик молчал, тащился за матерью, морщился от боли, и слезы катились по его щекам.
А ночью Волик снова проснулся. Он встал с матраса с закрытыми глазами и медленно пошел через комнату к окну. Он шел медленно, вытянув перед собой руки. У стены под окном мать поставила небольшое деревянное корыто с водой. И Волик, подойдя, ступил ногой в холодную воду и проснулся. Вздрогнул, открыв глаза, испуганно посмотрел вокруг себя.
Тут же за его спиной возникла мама, подняла его на руки, прижала к себе, стала целовать в щеки и глаза, шептала:
– Не пугайся, мой дорогой... не пугайся, мой хороший... все у нас замечательно... пойдем спать, золотце ты мое...
– А почему там вода? – спросил Волик сонным голосом.
– А ты испугался?
– Нет... просто я спал, и мне сон снился, а как попал в воду – сон сразу исчез...
– А что тебе снилось?
– Снилось, что я в поезде еду... а потом большой город снился... будто я в этом городе... и очень есть хочется...
– Глупости какие, мой родной... – мама уложила его рядом с братом на матрас. – Разве мы собираемся куда-нибудь ехать? Мы никуда не собираемся уезжать... Спи, золотце мое, спи спокойно... пусть тебе только хорошие сны снятся... – Она присела рядом на полу и гладила Волика по голове...
Утром Сара вымыла руки под рукомойником, перекинула через плечо чистое полотняное полотенце и пошла из дома в хлев.
Ребята и мрачный похмельный Григорий сидели за столом. Дети ели вареную картошку с мочеными яблоками, отец наливал из кувшина мутный рассол, пил из кружки и тяжко вздыхал.
Сара прошла к хлеву, открыла створку ворот и шагнула внутрь, громко приговаривая:
– Розочка, красавица ты наша! Кормилица ты наша! Радость ты наша ненаглядная! Я за молочком пришла. Дашь нам молочка, Розочка?
Сара прошла к загородке и оцепенела: Розки не было видно. Приглядевшись, она увидела, что корова лежит на боку, мордой к дверце, совершенно неподвижно.
– Роза ... – прошептала Сара и кинулась к корове, открыв дверцу. Рухнула на колени, стала гладить морду коровы, шею, приговаривая: – Роза... Розочка... Господи, пресвятая Богородица! Да что это такое?! Померла! Померла-а-а!
Сара сорвалась на крик, вскочила и выбежала из хлева.
Перепуганно квохтали куры на насестах.
Раввин, Григорий Мессинг и его жена Сара молча рассматривали мертвую корову. Сзади переминались дети – Волик, Семка, Соня и Бетя.
– Как же так, ребе, ничем не болела и вдруг подохла? – удрученно спросил Григорий.
– Раз подохла, значит, чем-то болела – у Бога просто так никто не подыхает, – глубокомысленно изрек ребе.
– Ох, ребе, а мой Волик вчера сказал мне – Розка наша помрет... Как вам это нравится, ребе? – И Сара посмотрела на раввина.
– Мне это совсем не нравится, – ответил ребе. – Почему он так сказал?
– А вы сами у него спросите, ребе, – посоветовала мама Сара. – Это уже не первый раз с ним такое!
– Что? – не понял ребе.
– Предсказывает, – шепнула на ухо ребе Сара. – В мае месяце сказал соседу Мойше Губерману, что у них скоро сарай сгорит. И что вы думаете, ребе? Через неделю сарай сгорел до последней досточки. – Сара хихикнула. – А Мойша до сих пор говорит, что это мы спалили его курятник, который и приличным сараем назвать нельзя... А вот помните, цирк приезжал? Так этот паршивец за неделю вдруг меня спрашивает: мама, а ты поведешь меня посмотреть на послушных медведей и собачек? Яуж подумала, умом тронулся, какие собачки? Какие медведи? Где он тут у нас мог видеть медведей?