Страница 8 из 10
– Понимаю, – после некоторой заминки проговорил Богдан уже куда более заинтересованно. Пальцем поправил очки. – Еще как понимаю…
– И что ты понимаешь? – тоже помедлив, негромко спросил Раби Нилыч.
– Не исключено, что кто-то из опиявленных на полное подчинение, из тех, что в розыске до сих пор, мог к кому-то постороннему случайно во власть попасть… и уж в полном-то подчинении он ничего скрыть был не в силах. Рассказал всю свою судьбу. А там пошло-поехало. Стало быть, проследив цепочку, мы на несчастных, кои все еще без лекарской помощи маются, выйдем наконец.
– Правильно мыслишь, Богдан, – сказал Великий муж. – Но… больше тебе ничего не приходит в голову?
Богдан покусал губу, а потом упавшим голосом ответил:
– Приходит.
– Вот то-то, – глухо проговорил Мокий Нилович.
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
5-й день двенадцатого месяца, вторница,
середина дня
Работать с материалами новых дел Богдан предпочитал дома. Что в Управлении “Керулен”, что дома “Керулен”… линии защищены одинаково… а, с другой стороны, дома кресло – домашнее, обед – домашний, чай-кофей – тоже домашний…
Богдан постоял у окошка, провожая взглядом Фирузе, неторопливо катящую коляску к буддийскому храму, – именно подле храма перелетал через Невку ближайший к дому Богдана мост на Острова. Снегопад затих еще ночью, но нападало столько, что коляска чертила отчетливо видимый даже с высоты след в рыхлой толще на тротуаре; то и дело от порывов ветра плотные груды неслышно обваливались с ветвей и, рассыпаясь в полете, рушились вниз. От перекрестка на стихию уж наступали двое бодрых усатых дворников с лопатами, оставляя позади себя чистый тротуар. Почувствовав взгляд мужа, Фирузе оглянулась на окна, увидела Богдана и помахала ему рукой. Потом покатила дальше, мимо вереницы огромных комковатых куч, оставленных на обочине Савуши спозаранку прошедшими снегоочистителями.
Одомашненный сугроб крупитчатого снега, подтаявшего и на краях похожего своей студенистой прозрачностью на медузу, лежал и на подоконнике снаружи – ежели растворить окно, вполне можно поиграть в снежки.
Богдан встряхнул головой и поправил очки. И пошел работать.
Почти сразу он с неудовольствием выяснил, что начала всю катавасию памятная ему по делу о полку Игореве тележурналистка Катарина Шипигусева; грех сказать: ее интерес к Крякутному и пиявицам спровоцировал, может статься, сам Богдан своею просьбою позволить ему ознакомиться с ее рабочими записями съемок лечебницы “Тысяча лет здоровья”. Сопоставив, вероятно, интерес минфа к лечебнице и то, что занимался он расследованием загадочных происшествий с боярами Гласного Собора, журналистка и впрямь имела возможность вычислить верную цепочку причин и следствий; следовало отдать должное ее проницательности. В начале девятого месяца Шипигусева выступила с серией сногсшибательных репортажей, в которых сумела увязать прекращение работы отдела гирудолечения в москитовской лечебнице и серию несчастных случаев с высокопоставленными персонами улуса. Правда, программирующие свойства розовых пиявок, хвала Господу, остались вне поля ее зрения. По версии Катарины, выходило так, что бояре пострадали из-за лечения противуправно завезенными из-за границы и недостаточно проверенными гирудами, в то время как Ордусь вполне могла бы иметь свои собственные, не в пример более лечебные – ежели бы Крякутной не прекратил генетических изысканий.
Как водится у журналистов, версия преподносилась так, будто прямо на столе у Шипигусевой и сложилась сама собою; откуда и как были получены те или иные сведения, ничего не говорилось. Оно и понятно: кто же станет раскрывать свои междусобойные источники – да и были они, видать, таковы, что позволяли лишь строить догадки.
Тут, правда, журналистка просто-таки попала в яблочко.
По следу Шипигусевой ринулись целые сонмища деятелей всенародного оповещения. И ринулись они первым делом в Капустный Лог, к Крякутному.
Поначалу, вероятно, великий генетик гонял их, потому что ни в новых материалах самой Катарины, ни у первых ее последователей записей бесед с самим Крякутным не появилось. Но в конце концов сурового капустороба, видимо, допекли, и он, тайн государственных отнюдь не раскрывая, объяснил вполне внятно и доходчиво: да, способствовал прекращению работ по генно-инженерному делу из опасений, что такое могучее средство воздействия на живой организм, прежде всего – человеческий, слишком уж легко может быть использовано во зло. И никогда, между прочим, этих причин своих действий не скрывал.
Однако ж все вопросы относительно происхождения применявшихся в лечебнице гируд и наличия сходных по лечебным свойствам тварей ордусской выделки, а также вообще отечественных возможностей к производству живых существ с искусственно заданными свойствами пожилой ученый обходил полным молчанием.
В сущности, даже и сам впервые вброшенный Катариной Шипигусевой факт того, что с лечебнице применялись зарубежные искусственные пиявицы, так и не был ни доказан, ни опровергнут. Но разве это важно, когда речь идет не о научном диспуте, где на первое место ставится точность фактов, а о столкновении пылких чувств, коим недостоверность отнюдь не помеха!
Чувства, однако, вскипели не у многих. Большинство, прознав о случившемся, конечно, пообсуждало на досуге и пиявиц, и Крякутного, попримеряло за чашечкой чаю-кофею на себя тот или иной вариант его поведения, – как без того? – по и только. Кто-то, верно, согласился в сердце своем с Крякутпым, кто-то – нет… И дело с концом. Принял человек решение свое – и Господь ему судья. Человекоохранители с делом справились – и слава Богу. Ордусь пиявками не возьмешь.
Но нашлись и иные, числом малые – из тех, наверное, кто вообще более всего на свете любит других судить и вообще живет по завету «чужую беду рукой разведу». Проблемы, над коими специалисты бьются годами и десятилетиями, они единым махом решают в полминуты и очень обижаются, даже гневаются, когда их советам отказываются следовать. То, что продолжение исследований Крякутного могло бы привести, например, к созданию нового оружия ужасного, взбудоражило их до крайности.
Сначала появилась в имевшей хождение по всему улусу газете “Небесная истина” огромная статья, озаглавленная ярко, хлестко и так, что, в общем, дальше и читать незачем, суть ясна сразу – “Осторожность? Нет, подлость! Личный выбор? Нет, измена Родине!”.
Единственное, в чем нуждаются подобные лозунги, будучи произнесены, – это в подстановке конкретной фамилии, чтобы всем, а не только посвященным, ясно стало, кто именно обвиняется. Статья не оставляла сомнений в том, что и подлость, и измену совершил Крякутной. “На ту пору, как заокеанские поединщики наши куют небось пиявицу грозную, – возвышал гневный голос Симеон Гуковани, автор статьи, – великий на словах генетик наш – это еще проверить надо, для кого и в каких таких вопросах он был великий! – в Логу своем, середь капусты отсиживается и фигу в кармане Отчизне кажет…”
Богдан припомнил целеустремленного, деловитого Дэдлиба, о совместной с коим борьбе против злоумных международных преступников сохранил, несмотря на всю ее краткость, самые приятные воспоминания, – и вздохнул.
Да вспомнить хоть славного Люлю!
Впрочем, он нихонец, стало быть, – почти что свой…
А Юллиус?
Поединщики, поди ж ты!
А Крякутному каково? Он-то уж никак не заокеанский – а ругателям и горюшка нету!
Следующие номера “Истины” и связанных с нею сетевых и бумажных изданий были заполнены обнародованиями негодующих писем двух-трех десятков читателей в адрес Крякутного (один даже грозился плюнуть в его сторону, а другой – перестать покупать его капусту), а также обобщающими статьями, так и этак мусолившими богатые мысли первой.