Знак Ворона

Татьяна Ларина-Розен

Лос-Анджелес. Калифорния

1997

Как Татьяна ждала того момента: последний дубль. Самый последний — окончательная точка. “Всем спасибо, съемка закончена!”. Назавтра — прощальная вечеринка, а послезавтра первым рейсом — в Сан-Франциско, к своим милым мальчикам. Как она по ним соскучилась! Как они скучают по ней!

— Мама, а ты скоро приедешь?

— Скоро, мой птенчик. Что тебе привезти?

— Не знаю, мама. Ничего, ты, главное, сама приезжай.

После этих телефонных разговоров в горле застревал какой-то ком. И она, положив трубку, шла к бару. А теми вечерами, когда, несмотря на усталость, на нее вдруг накатывала бессонница, лежа в постели, она вспоминала, как они скакали по ее лос-анджелесской квартире в новеньких ковбойских шляпах, как светились радостью их глаза.

Лизка с мальчиками провели в Лос-Анджелесе несколько дней. А пробыть вместе им удалось в общей сложности меньше суток. Татьяна даже не проводила их в аэропорт, так была загружена работой. Когда они уехали, в доме вдруг стало пусто и мертво. Как будто какая-то тихая, но страшная катастрофа лишила это место всякой жизни, заставила замолчать звучавшие здесь еще недавно голоса. Такое чувство испытала Татьяна, возвращаясь в свою опустевшую обитель после бурного съемочного дня. Наверное, что-то похожее переживает блудный сын, который, вернувшись в отчий дом, не находит там никого, только покрытую пылью фотографию — счастливые лица родителей на фоне голубого безоблачного неба, и он, пятилетний карапуз, обхватил за шею улыбающегося отца.

А Татьяна получалась вроде как блудная мать. У нее тоже была фотография, сделанная здесь, в Лос-Анджелесе, уличным фотографом. Они стоят втроем, вернее — вчетвером. У старшего на плече ручная обезьянка. А младший получился с закрытыми глазами — моргнул, испугался вспышки.

“Внимание, сейчас вылетит птичка!”, — скомандовал фотограф. Все застыли с улыбками на губах — “чи-и-из”, а меньшой не выдержал и моргнул. Снимок стоял в деревянной рамочке на тумбочке у изголовья кровати. Она смотрела на счастливые детские лица, потом выключала свет, и ей начинало казаться, что комната вновь наполнилась веселым беззаботным смехом. И Татьяна засыпала с улыбкой на лице. Счастливый детский смех — лучшее лекарство от бессонницы.

А еще донимали мысли о Пашке. Где-то он теперь? Как складывается его судьба? Доведется ли им снова быть вместе? И неужели он, ее Пашка, такой светлый, добрый, такой хороший ослик-Пашка мог совершить это?

У Татьяны даже в мыслях не поворачивался язык, чтобы выговорить это слово:

ПРЕ-СТУП-ЛЕ-НИ-Е.

Как возможно? Если бы только его увидеть, заглянуть ему в глаза: “Признайся, Паша, чистосердечно признайся — ведь ты меня обманул, обманул всех и меня в том числе. Ведь ты невиновен! И ничего такого не было!”. И тогда, терзаемая неразрешимыми сомнениями, Татьяна ворочалась в кровати до утра.

А назавтра гример сокрушалась: “Танечка, что-то ты опять не в форме. Ну нельзя же так. Я, конечно, синяки под глазами замажу — в кадре будешь как огурчик. Но ты о себе подумай, здоровье свое побереги! Все-таки ты уже не девочка”. Ах, зачем ей об этом напоминать? Зачем наступать на больную мозоль? Впрочем, в каждом возрасте, если его не бояться, есть своя прелесть. Красота, помноженная на женскую мудрость, — не так уж и плохо. В конце концов, она настоящая женщина, достойная любви и уважения. И в этом ее главный козырь перед малолетками-однодневками, выстраивающимися в очереди у постелей знаменитых кинопродюсеров.

Но вот и наступил долгожданный день. Последний кадр запечатлен на пленке.

И Колин всех благодарит.

Вечеринку устроили тем же вечером — зачем откладывать в долгий ящик? Тем более, что Ник Пейдж этой ночью улетал в Таиланд, где его ожидала новая роль и другая съемочная группа.

Пользуясь хорошей погодой, столы накрыли прямо на палубе “Адмирала Захарова”: икра, лососина, водка — посиделки “а-ля рус”.

“Эх, кабы русское простонародье всегда вот так икру ложками хавало — не страна бы была, а земля обетованная!”, — подумала Татьяна. И все-таки чего-то на столе не хватало.

“Простой квашеной капустки, какую они с Лизаветой по-ихнему, по-приблудовски, квасили в деревне, с полевым тмином да клюковкой”, — подумала Таня. В американских шопах и супер-пупер-маркетах этого деликатеса — днем с огнем. А если все же сыщешь, где-нибудь в рашен-шопе в Нью-Йорке на Брайтоне, то попробуешь — не то! “Нет, все-таки Россия и Америка — два далеких берега. И сколько мосты ни наводи, а соединить эти берега не получится”.

Подавали и вино, и чисто в канадо-американском стиле барбекюшных пати обильно подавали и пиво, но Татьяна, русская душою, отклонила предложенный Колином бокал “Дон-Периньона”, и отважно взяла в руки стакан с “беленькой”. Выпили за успешное окончание работы.

Колин даже принялся говорить спич, но его по-индейски заулюлюкали — у-лю-лю-лю-лю…

Все обнимались, как лучшие друзья, вспоминали казусы, без которых на любой съемочной площадке никогда не обходится.

— А помнишь, Таня, как Ник едва не помер, подавился твоим шашлыком, — припомнил Майк. — Я-то думал все: сейчас дубль отснимем и подсяду к костру, наверну мяса пару шампуров. И вдруг наш старпом Кутузов вместо того, чтобы сказать патриотический тост за Ленина и партию, хватается за грудь, потом за горло, а потом начинает синеть, как эти Бивис и Баттхед в той серии, где один из них подавился. Я чуть камеру не уронил! Как это так, думаю, в сценарии ничего такого не предусмотрено!

— Так он и в самом деле подавился и помер бы, кабы Таня его не спасла, — подхватил Колин. — Нику нашему Танины шашлыки едва жизни не стоили. Я тогда в первый момент тоже не понял, что происходит. Только смотрю, Таня вскочила и бежит вокруг костра к Нику. А потом давай его по спине кулаками дубасить. А у того рожа багровая, из глаз слезы градом. Ну не иначе эпилептический припадок. Потом уж я сообразил, что подавился наш Кутузов. Только кто же так делает, чтобы кулаками по спине, а, Таня? Разве у вас в русской школе на уроках по оказанию первой помощи не показывали способ Ремберга?

— Ну я ведь уже объяснила тысячу раз, — возмущенно протестовала Таня, — в России ваших Рембергов не знают, у нас резко бьют ладошкой по спине, вот так, — и Таня сильно шлепнула Колина по спине, типа — это тебе за то, чтобы не приставал к девочке с ерундой.

— Это ваши русские медведи друг дружку кулаками лечить могут, а по-нормальному, по-человечески все совсем по-другому делается! — продолжал наставлять Колин сквозь смех. — А тем, кто у нас приехал из диких стран, я, как ваш начальник, обязан еще раз продемонстрировать позу Ремберга.

И тут Колин поймал Таню сзади и обнял ее обеими руками, сильно прижимая к себе…

Таня визжала, пытаясь вырваться, — ой, люди, на помощь, начальник пристает с сексуальными домогательствами, где мой адвокат!

Колин же тоже кричал, — дурочка, это я тебе позу Ремберга показываю, как твой начальник, дабы застраховаться от несчастного случая, учу тебя технике безопасности при еде шашлыка на съемочной площадке!

— Танька, не верь ему, это он тебя технике безопасного секса учит, — хохоча орал Майк…

— Давайте лучше выпьем за все, что хорошо кончается. За то, что Ник остался жив. За то, что тот длиннющий эпизод мы пересняли по новой с первого дубля. За то, что пока Нику подправляли грим, я успел-таки побаловаться шашлычком!

— А я вот хочу предложить выпить за Татьяну, — вмешался Николас, — за мою прекрасную спасительницу.

— Ну вообще-то прежде, чем спасти, она тебя чуть не угробила. Шашлыком-то ты чьим подавился? — встрял Майк.

— Все, оставим споры. Татьяна, за тебя! Мы все тебя очень любим и ценим, и ты не должна никогда об этом забывать! Мужчины пьют стоя и до дна! — и Колин первым опорожнил свой стакан.

А потом он куда-то ушел. Вернулся через несколько минут, неся в руках морской китель, тот самый, в котором Татьяна жарила шашлыки и потом снималась в заглавной сцене фильма — сцене, где капитан первого ранга Александр Чайковский, которого играл сам Колин, объясняется в любви супруге старпома Кутузова.