Страница 91 из 100
– И мороженого…
– Занятно, – резюмировал Стас. – Это правильно, Леха, что мы с тобой литр взяли. Давай-ка не гнать лошадей. Очень хочется досмотреть этот стремный спектакль. Только не пялься ты так откровенно…
Но за длинным столом вскоре замолчали, сосредоточившись на десерте, и друзья как-то незаметно приговорили «Абсолютовку», заказали вторую, а к ней по шашлыку, постепенно утратили интерес к происходящему в зале и даже не заметили, что компанию, привлекшую их внимание, давно уже сменили за столом подгулявшие не то эстонцы, не то финны.
– Ай уоз вери… вери мач хиппи ту, это самое, мит ю, – запинаясь, проговорил Рафалович и оглянулся на Павла. – Ты переведи ему, что, по-моему, мы в принципе договорились. Свои окончательные предложения я вышлю по факсу, и пусть готовит договор.
Павел усмехнулся в бороду и негромко перевел.
– Oh yeah, sure thing, mister Raffle-Ovitch, – широко улыбнувшись, произнес Кристиан Вилаи. – I’ll call you from Moscow. Take care.
– Это он что сказал? – спросил Рафалович.
– Сказал, что из Москвы тебе позвонит, и попрощался.
– Ага. Ну, гуд бай, мистер Вилаи, – Рафалович крепко сжал руку американца.
– Я тоже пойду, – сказал Павел. – А то боюсь, нашим дамам одним с Шуркой не управиться, а от Джоша проку мало – сам тоже нализался.
– Пашка… – начал Рафалович и вдруг, раздвинув руки, заключил Павла в объятия.
Тот несколько секунд постоял, не сопротивляясь, потом легонько оттолкнул Рафаловича.
– Будь здоров, Леня, – ровным голосом сказал он. – И вот еще что…
– Что? – встрепенулся Рафалович и поглядел на Павла, как показалось, с затаенной мольбой.
– Никиту не забудь до дому довезти. А то он совсем расклеенный, сам не доберется.
– А как же. – Рафалович с некоторой брезгливостью посмотрел на кресло в углу вестибюля, где развалился, громко храпя и неаппетитно орошая слюнями коричневый в голубых бабочках пиджак, Никита Захаржевский, ныне более известный как Люсьен Шоколадов. В соседнем кресле, ссутулившись, сидел Иван Ларин, потерянный и как-то особенно неуместный здесь в своих латаных брючках и нелепой майке с надписью «Инрыбпром». – Иван, может, и тебя заодно подбросить?
– Спасибо, Леня, я сам. Пройтись хочу. Да и плащик в номере забрать надо. Я поднимусь, ты не жди меня.
– Ты позвони непременно, – сказал Рафалович, пожимая Ивану руку. – Визитку мою не потерял?
– Нет вроде.
– Ну, возьми еще одну. Запомнил, что я про наше рекламное бюро рассказывал?
Иван кивнул.
– Предложение вполне реальное. Ты особо-то не затягивай. Денька через два-три позвони, не позже.
– Спасибо, Леня, – пробормотал Иван и поспешно зашагал в направлении лифта. За поворотом послышался его задрожавший голос: – Поль, погоди, я с тобой. Плащик забрать…
Проводив Ивана взглядом, Рафалович чуть заметно кивнул. Из темного уголка вестибюля шагнул доселе незаметный детина в камуфляжной безрукавке. Рафалович подбородком указал на кресло, где пребывал в алкогольной прострации Захаржевский.
– Ну что, Витюня, – со вздохом сказал Рафалович. – Забирай это сокровище, раз уж людям обещали. Сядешь с ним рядом на заднее сиденье и следи, чтоб салон не заблевал.
– Есть, Леонид Ефимович! – отрапортовал Витюня, наклонился, подхватил Захаржевского под мышки, рывком поднял и без особых церемоний потащил к выходу.
…Кони резво рванулись врассыпную, и от злой мачехи остались кровавые клочки. Юный Дроссельмайер жизнерадостно отщелкивал бошки Мышиному Королю. Задрав к небу острые рыжие морды, скорбно выли Анна с Марианной, навек превращенные в дворняжек. Забившись в самый дальний закуток Лабиринта, истекал черной кровью смертельно раненный Минотавр… От тотального торжества добра Никитушка заплакал и проснулся. Было темно и страшно, и только в дверную щелку полоской лился свет. Никитушка, дрожа, встал, одернул мокрую рубашонку и пошел на свет.
За свет он принял полумрак – синевато мерцал ночник над входной дверью, да на полу возле бабушкиной комнаты подрагивал красноватый ромбик. Там скрипело, и тихо поскуливал кто-то маленький.
– Собачка, – прошептал Никитушка.
В доме не было собачки. Зато появился новый ребенок – маме в больнице выдали. А Никитушке сказали, что теперь у него есть сестричка. В бабушкиной комнате вякнуло; он толкнул дверь…
Неровный багровый свет – и черный силуэт, сгорбленный над столом.
– Бабуска, бабуска, бабуска… – зачастил Никита, пятясь.
Бабушка выпрямилась, обернула к нему чужое, страшное лицо. Никитушка заплакал.
– Иди к себе, – чуть нараспев сказала бабушка. – Нечего тебе тут…
– Сестъичка… – пролепетал малыш сквозь слезы.
– Иди, иди, – повторила бабушка. – Не сестричка она тебе.
Никита закричал…
– Эй, чего развопился? – прогудел незнакомый голос, и чья-то рука сильно тряхнула Люсьена за плечо. Он вздрогнул и открыл глаза. На мгновение пробила жуть, но, увидев впереди затылок Рафаловича, Люсьен моментально все сообразил и успокоился.
– Надо же, как набрался, – произнес он, искательно и игриво заглядывая в лицо сидящего рядом верзилы в безрукавке.
Верзила буркнул что-то неразборчивое и отвернулся.
– Это вы меня домой везете, что ли? – спросил Люсьен в затылок Рафаловича и, не дождавшись ответа, продолжил: – Классная у тебя тачка!
– Какая есть, – не оборачиваясь, бросил Рафалович.
– А я вот свою у гостиницы оставил. Как бы не случилось чего…
– Проспишься – заберешь. Ничего с ней не случится.
– Адрес-то мой как узнали? Я сказал?
– Татьяна дала.
– Татьяна? А откуда… Впрочем, да, она же мне открытку… Нет, все-таки молодец Танька, собрала всех, через столько-то лет. Теперь надо бы почаще встречаться…
Рафалович неопределенно хмыкнул.
– А славно посидели, да? Я как Поля увидел, живого, так прямо обомлел.
Рафалович промолчал. Люсьен вздохнул, зажмурился и выпалил:
– Слушай, Ленька, выручи, а? По старой дружбе?
У меня, понимаешь, деньги украли. Я отдам, честное слово. Мне скоро заплатят, я сразу… Это ж для тебя не сумма, а? Тысячу баксов?
Рафалович молчал. «Понтиак» плавно и тихо полз по Николаевскому мосту.
– Ваньке-то ты сам предложил, – с обидой продолжил Люсьен. – А он книжки публикует, квартира у него своя есть…
– Сережа, – не дослушав, обратился Рафалович к шоферу. – Завезешь меня в офис на Конногвардейском, подъедешь ровно в восемь. Потом подкинешь этого фрукта на Галерную. Витюня, а ты до дверей его проводишь и выдашь пятьдесят долларов из моих.
– Ясно, Леонид Ефимович, – отозвался гигант в безрукавке.
– Как это пятьдесят?.. – начал Люсьен, но Витюня так больно сдавил ему локоть своей железной клешней, что он охнул и замолчал…
– Спасибо, Таня, – со вздохом проговорил Иван, перебросив через руку плащ. – Пора мне. Спасибо за все. Будьте счастливы и нас не забывайте.
– И тебе всяческого счастья, – сказала Таня и подставила щеку для поцелуя.
Иван приложился сухими губами, тут же отвел побитую сединой голову.
– Лучше пожелай мне покоя и довольства, – еле слышно пробормотал он. – А счастье свое я упустил. Давно уже.
– Ну что ты! – поспешно возразила Таня, но при этом совсем непроизвольно кивнула головой; упустил, годы протранжирил.
Он отвернулся, сгорбился, вышел, не оглядываясь. А Таня воротилась в гостиную. Павел сидел у окна и курил. Она подошла, опустилась в соседнее кресло. Павел поднял голову.
– Ну что?
– Устала… Ты оказался прав. Ни к чему все это было затевать. Такие все чужие, и нам, и друг другу. А уж как старались, себе и другим внушали, будто по-настоящему рады встрече. Даже когда тебя увидели, живого и здорового, обалдели, конечно, но так ли уж обрадовались?.. Знаешь, такое чувство, будто захотела второй раз войти в ту же реку, а реки уже нет, одна старица застойная. Окунулась – и вся в грязи, в ряске, не отмоешься…