Сиреневые ивы

Трудно сказать, какие еще наблюдения и открытия сулила нам засада, но тут на лесной дороге тягачи завыли: батарея "противника" полным ходом жмет к мосту. Выскочила на опушку, и сразу - к бою. А у моста стрельба гремит, десантные машины показались: сделал, значит, батальон свое дело, теперь назад прорывается по старому следу. Однако попал бы он в беду, да "противник" нашего куста во внимание не принял. Не дали мы батарее к стрельбе изготовиться - такой шквальный огонь открыли, что нас, вероятно, за усиленный огневой взвод приняли. И, должен сказать вам, пушка нашей машины поточнее снайперской винтовки бьет. Батальон прорвался через мост, присоединились мы к нему, сообщили сведения - то. что "феи" принесли, и тут же получили новую задачу...

Пришлось нам в тамошних лесах еще не один день вести бои, пока подошли главные силы. Тут учению конец, мне же, честное слово, ни отбой, ни ясный день радости не принесли, хотя и получил экипаж благодарность от комбата. Идем походным маршем через село к ближнему аэродрому, люди высыпали на улицу, я, разумеется, девичьи лица разглядываю, а сержант отвлекает, толкает в бок. Посмотрел на него с досадой, он смеется: "Не там высматриваешь, десантник. Вон впереди, справа..." Стоят у обочины три знакомые "феи", смеются, руками машут. Как увидел я веснушки на вздернутом носу, сердце громче двигателя в груди застучало. Пусть, думаю, до конца службы командир лишит увольнительных - все равно они мне теперь ни к чему! - и на ходу сиганул с брони на дорогу. Мне б ведь только имя да адресок спросить, а там на следующую машину вскочу - десантнику это дело привычно. Да, на мое счастье, вся колонна в то время остановилась. Иду прямо к трем подругам, будто к давним знакомым, у них в глазах вопросы разрастаются, я же на одну лишь смотрю и говорю негромко:

- Здравствуйте, Оленька. Я все-таки нашел вас...

Она ойкнула, ладошкой закрылась, как тогда от солнца, и подруги онемели от изумления...

Да, но тут снова - проза. Легла на мое плечо тяжеленная рука, оборачиваюсь - старшина стоит и так смотрит, словно я опять чьи-то инициалы в неположенном месте выцарапываю.

- Ведь самовольно же прыгнул, дьявол, самовольно, да?

- Так точно, товарищ старшина! - рублю в ответ, словно он все еще мой начальник.

- А вы, товарищ сержант, - обернулся он к командиру экипажа, когда машину в засаду ставите, не забывайте, что она следы оставляет. Счастье ваше - свой вам в лесу попался... И вы, товарищ Найденов, не забывайте: если громкие вздохи уместны на свидании с девушкой, это не значит, что, сидя в засаде, можно дышать, как лошадь.

Вот: пропесочил и уж после стал обнимать. Старшины, видно, до конца жизни не меняются. Когда обнимал меня, шепнул: "Молодец, одобряю твой выбор. Отслужишь - милости просим в наш колхоз. Но про грибок помни. Любовь свою уважать надо. Если же о ней сообщают на стенках да на заборах, какое тут уважение? И какая любовь!.."

Ну, потом... Впрочем, лучше о теперешнем... Когда летим ночью над облаками, луна больше не кажется мне пуховой подушкой - попривык к бессонным ночам. Прилипнет она к иллюминатору, я потихоньку от соседей-курсантов подышу на стекло и вывожу имя, будто на лунной пыли. Всего-то три буковки, а едва на целой планете умещаются. "О" - в Океане бурь, "Л" - в Море дождей, "Я" - в Море ясности и выходит: "ОЛЯ" - через всю Луну!..

Кто знает, может быть, придется и на самом светиле имя ее когда-нибудь начертать: у курсанта высшего десантного училища главные высоты впереди. В жизни моей теперь полная ясность - вот что всего важнее. Владимир Возовиков, Владимир Крохмалюк. В штормовую ночь

Чистотой своей казарма напоминала вымытое зеркало. Жемчужной белизной сияли плафоны, по шнурку равнялись не только солдатские койки, но и прикроватные коврики; на бархатистой синеве одеял белоснежные подушки сверкали, словно огромные куски сахара. Ощущение тепла и уюта усиливали изящные стенды, закрытые вешалки, похожие на гардеробы цвета слоновой кости. По глазам солдат и офицеров, пригласивших в казарму гостя части - известного писателя, ветерана войны, офицера запаса, - чувствовалось, что им самим нравится армейский дом. Но гость вроде бы чем-то был неудовлетворен, и это смущало хозяев. Недоумение рассеялось в конце встречи, когда Илья Григорьевич сказал:

- Почти каждый год бываю в частях и всякий раз замечаю, как улучшается быт наших солдат и офицеров. Оттого и не хвалю ваш дом, что такими казармами теперь не удивишь. Да вот еще о чем подумываю: не балуем ли мы наших молодых людей? Иной раз будто не в военный городок попадаешь, а в санаторий.

- Вот те раз! - изумился офицер-хозяйственник. - Впервые меня упрекают за устроенность солдатского быта.

- Вы не поняли, - возразил фронтовик. - Должен вам сказать, что и в труднейшие времена забота о солдате в нашей армии стояла на первом месте. Даже после гражданской, когда страна голодала, ходила раздетой и разутой, красноармеец обеспечивался всем необходимым. Сапоги с картонными подметками, шинели из гнилого сукнеца, на которых наживались поставщики и царские чиновники, - это осталось по ту сторону революции. Да и теперь в иных армиях ведь как? Выдали солдату, что предписано по табелю, а то еще и деньги на прокорм - и точка: исполняй, что велят, и больше не спрашивай. Потерялось, сломалось, сносилось до срока - на свои покупай или так обходись. А у нас возможно ли, например, чтобы солдат спал без одеяла или в зимнее поле вышел без теплой одежды да в дырявых сапогах?

- Что вы! - Офицеры даже засмеялись. - Самый плохой старшина такого не допустит, не говоря уж об офицерах. А допустит - сочтем за че-пэ со всеми последствиями.

- То-то! Не знаю, существует ли другая армия, где бы человеку уделялось столько внимания, сколько в нашей. В этом сказывается и любовь народа, и гордость его за своих защитников. Но я отвлекся, не о том хотел сказать. Меня вот что беспокоит: не привыкают ли нынешние солдаты к тепличной жизни? Да и командиры - тоже. Воинский быт сам по себе должен воспитывать привычку к лишениям. Из таких казарм, ей-богу, в зимнее поле не потянет лишний раз.

- Однако выходим, и не так уж редко.

- А не оглядываетесь на теплые казармы? - не сдавался фронтовик. Мол, перекантуемся как-нибудь несколько дней, воротимся - тогда и отогреемся, и отоспимся. Я говорю о привычке жить в поле, как дома. Вот вы, - он снова обратился к офицеру-хозяйственнику, - сумеете на трудных учениях, скажем, обеспечивать подразделения не хуже, чем здесь, в городке, где и склады под рукой, и ваша прекрасная кухня-столовая со всей механизацией?.. Я, например, фронтовых тыловиков доселе поминаю добром. Бывало, огонь адский, враг лезет, но пришло время обеда - старшина или повар с термосом тут как тут. И без патронов в бою не оставляли, и амуницию по сезону приносили прямо в окопы или в цепь. Оттого и воевали мы уверенно... У вас когда-нибудь случались в поле критические ситуации?

Молодой офицер задумался. Мирное время - не война, где критические ситуации на каждом шагу. И вдруг вспомнилась одна запись в блокноте, о которой, кажется, самое время вспомнить. Всего-то строчка: "А. Карпухин и В. Горпенко. Штормовая ночь..."

Старшего лейтенанта Карпухина посыльный оторвал от телевизора: "Срочно вызывает начальник штаба". Шел приключенческий фильм, и Карпухин, натягивая шинель, подосадовал: не могли отложить до утра! На улице бушевала метель. Днем еще стояла осень, теперь была настоящая зима. В северных широтах - дело обычное.

Подполковник встретил вопросом:

- Прогноз слышали? Нет? Так вот: сейчас - минус три, в полночь будет минус двадцать, к утру - ниже тридцати. У нас в поле две роты и взвод. Люди в шинелях и сапогах, небось, вымокли. Представляете, что их ждет утром?

- Может, отложить учение? - неуверенно предложил Карпухин. Переоденем, потом пусть воюют.

- На учениях воевать учатся, - отрезал начальник штаба. - А война погоды не выбирает. И у нас ведь существует вещевая служба, которой командуете вы.