Черный ворон

Пачка оказалась пустой. Дмитрий Дормидонтович встал, обошел вокруг стола, открыл ящик. Тоже пусто. Он шепотом выругался. Надо же, забыл дома блок, специально заготовленный для выходных, и вспомнил только сейчас. Что ж, до завтра придется, значит, обходиться Лидкиным «Беломором». Сверху доносился шум текущей воды. Это надолго. Значит, поищем сами.

Он вышел в прихожую и засунул руку в карман ее белой куртки. Ключи, спички, еще что-то круглое, вроде пуговицы, но побольше. Что-то знакомое. Мембрана телефонная. На кой ей черт?

Папирос не было. Дмитрий Дормидонтович вздохнул и открыл ее сумку, стоявшую возле вешалки. Вот он, голубчик, аж три пачки! А рядом – рядом почему-то их телефон из прихожей, перемотанный собственным проводом.

«Стоп! Допустим, новый кнопочный аппарат забарахлил, и она повезла его в починку. Но почему сама? Почему на выходной? Почему сюда? Я, конечно, много чего умею, но телефоны чинить пока не пробовал... И еще эта мембрана, круглая, явно от другого аппарата... Уж не из моего ли городского кабинета?»

Он прислушался. Шум воды не стихал. Потом еще будет феном сушиться...

Он вернулся в кабинет, взял со стола телефон и набрал свой домашний номер. На четвертом гудке трубку сняли. Последовала мертвая тишина и отбойные гудки. Он позвонил еще раз.

– Лена, ты дома. Слушай меня и не бросай трубку...

Не успел. Бросила.

Он еще несколько раз набирал все-тот же номер, но теперь короткие гудки звучали сразу.

Чернов закурил папиросу, тут же закашлялся, сердито раздавил папиросу в пепельнице и набрал другой номер.

– Богатиков? Да, я... Да, из Солнечного... Чего сам-то засиделся, поздно ведь. Отчет? Слушай, на ловца и зверь... Тут, понимаешь, какое дело... Лидия Тарасовна что-то беспокоится, чайник, говорит, выключить забыла перед отъездом. Пожар может быть или взрыв... Значит, спустишься сейчас на вахту, возьмешь там ключ от моего кабинета, поднимешься, откроешь... Как кто приказал? Я приказал! То-то... В верхнем ящике стола ближе к задней стенке лежит запасной комплект ключей от моей квартиры. Не найдешь – тут же звони мне сюда, а найдешь – бери и дуй ко мне на Школьную. Адрес знаешь? Удостоверение возьми обязательно, а то у нас внизу милиция строгая, так просто не пропустит. Могут и с удостоверением не пустить. Тогда позвонишь мне прямо с поста. Значит, откроешь, посмотришь, что да как. Если все в порядке – звонишь сюда, а если что не так – принимаешь без особого шума все необходимые меры и все равно звонишь... Ну давай, действуй, отрабатывай оклад...

Потом врачи в Свердловке сказали, что если бы они опоздали минут на сорок, то Елену было бы уже не спасти. Очень нехорошая доза очень нехорошего сочетания двух транквилизаторов и сосудорасширяющего. И даже хотя помощь была оказана наисрочнейшая и квалифицированнейшая, нельзя полностью исключить возможность тяжелых, практически неизлечимых последствий, в первую очередь по линии нервов и психики. Впрочем, разумеется, будут приложены все силы.

Лена оставила записку, короткую, всего из трех слов:

«ПРОСТИ МЕНЯ, МАМА».

V

В Лениздате Ивана направили в редакцию литературы по краеведению. Первые два дня он без толку мотался по длинным коридорам известного всем ленинградцам серого дома на Фонтанке, приставал с расспросами к шибко занятым – хотя и непонятно чем – старшим коллегам, которые отмахивались от него, как от назойливой мухи, курил на лестнице и неоднократно наведывался в буфет, пока не получил нагоняй от какого-то важного товарища за то, что закусывает в неположенное время. На третий день его командировали в типографию перетаскивать тяжеленные бумажные кипы. Такая работа уматывала его вконец, он почти в беспамятстве кое-как добирался до дому и валился на кровать, безучастный ко всему.

В начале второй трудовой недели его впервые вызвал к себе заведующий редакцией. В кабинете сидела еще какая-то незнакомая тетка с неприятным брезгливым лицом.

– Значит так, Ларин, – сказал шеф, – в редакцию пришла разнарядка на полевые работы в подшефный совхоз, под Любань...

Иван открыл рот, но ничего не сказал.

– Обсуждению не подлежит! – на всякий случай рявкнул заведующий и добавил уже спокойно: – Поедешь дней на десять, не больше. Сейчас идешь домой, собираешь все необходимое, отдыхаешь, а завтра в восемь ноль-ноль быть у главного входа, пойдет автобус прямо в совхоз. Все, свободен. Если есть вопросы – к Седине Селадоновне, – он кивнул на тетку. – Она у нас в партбюро трудовым фронтом ведает.

Иван вздохнул и с тоской поглядел на Седину Селадоновну.

– Тяпку брать или на месте выдадут? – покорно спросил он.

«Ну, ничего, – утешал он себя, поднимаясь на недавно заработавшем лифте. – Подышу хоть свежим воздухом за казенный счет, с народом пообщаюсь, так сказать, неофициально, за стаканчиком... Кстати, надо бы из Таньки капусты побольше вытрясти – там, на питание, на прочие бытовые трудности. Да и она пока пусть к своей Лизавете смотается, все равно ведь делать нечего. Только надо ей сказать, чтобы собрала меня получше, ничего не забыла...»

Тани, однако, дома не было. Лишь на столе в кухне лежала записка:

"Ванечка, милый!

Суп и котлеты в холодильнике. Ешь, не жди меня. Мы с Леней Р. поехали в больницу – Елка очень плоха. Целую".

Иван несколько раз перечитал записку, зачем-то перевернул листок, посмотрел на чистую обратную сторону, вздохнул и полез в холодильник.

Таня и Рафалович вернулись вечером. Таня была вся напружиненная, будто готовая идти в атаку, Леньку Иван таким не видел никогда – бледный, съеженный, с остановившимся взглядом.

– Что? – спросил Иван.

Рафалович молчал. Таня взяла его за рукав и отвела в маленькую комнату. Он двигался, как робот. Вернувшись в кухню, Таня выдвинула табуретку и села напротив мужа.

– Плохо, – сказала она. – У Елки с Леней вышла какая-то крупная размолвка, не знаю, из-за чего – он молчит. Она хотела отравиться. Еле откачали. Сейчас она в реанимации, без сознания. Но жить будет, слава Богу. Нас в отделение не пустили, даже в саму больницу пришлось через забор лезть... Леня совсем убитый, как неживой – да ты сам видел. Нельзя его бросать сейчас, а то как бы тоже чего не выкинул. Я уже матери его позвонила, сказала, что он у нас.

– Да, дела, – сказал Иван, закурил и, выждав минуту, добавил: – А меня в колхоз посылают. Прямо завтра, с утра. Собраться бы.

Рафалович весь вечер не выходил из комнатки Ивана. Когда к нему обращалась Таня, желая хоть чем-то отвлечь его, он лишь виновато улыбался и чуть слышно говорил:

– Я просто посижу, а? Не сердитесь. Она отнесла ему ужин, накормила Ивана и собрала его в дорогу. На другой день Иван уехал. Таня не стала провожать его, а, подхватив ни мгновения не спавшего и по-прежнему пребывающего в прострации Рафаловича, пешком отправилась по теплому летнему городу на Крестовский в больницу.

И снова пришлось лезть через забор, и снова неприветливая медсестра в справочном категорически отказалась выписать им пропуск в отделение, хотя и сказала, что больная пришла в сознание и переведена из интенсивной терапии в обычную одноместную палату.

– Посещения разрешаются только ближайшим родственникам, – процедила сестра, всем видом показывая, что разговор окончен.

– Я ближайшая, – неожиданно для самой себя выпалила тогда Таня.

Медсестра недоверчиво посмотрела на нее. Вообще-то возможно – приличное импортное платьице, культурная стрижка. Правда, пришибленный еврейчик, который при ней – явно не того круга.

– Фамилия ваша? – спросила медсестра.

– Чернова, – не моргнув глазом, сказала Таня.

– Больной кем приходитесь?

– Жена брата. Чернова Павла Дмитриевича. Рафалович вздрогнул.

– Даже и не знаю, – протянула медсестра. – Документы при вас имеются?

– Нет, – сказала Таня. – А зачем?

– Вот завтра придете с документами, тогда и посмотрим, – решила наконец медсестра. – Тем более что сегодня не впускной день.