Унесенная ветром

— А народу нравится, пипл хавает. Как Титомир говорил, — не унимался Пашка.

Герман, явно разнервничавшись, ткнул окурок в пепельницу. Но в это время Левка выручил, снял напряжение, грянул аккордом «Аргентина — Ямайка, пять — ноль, какая боль!!!» Ребята подтянули.

Все потянулись к стаканам. Муха пристально наблюдал, как покачивалась ножка в белой брючине, и как ритмично покачивался стакан в маленькой руке.

Он мечтал поймать взгляд черных глаз, но это ему никак не удавалось.

А песня так же резко окончилась, как и началась.

— Да бросьте вы, Павел, донимать Геру вашим Шиловым, а то он совсем у меня озвереет, — вдруг высунувшись из-за мужнего плеча, пропела Ева. — Шилов ведь и правда не художник.

Неожиданный приход Левки и его друзей, конечно же, нарушил идиллию преферанса, и, как хороший хозяин, Муха, несмотря на хмель в голове, прекрасно видел, что для Генки и Толстого вечер безнадежно испорчен.

Пошушукавшись, они сначала вышли на балкон подышать, а потом, вернувшись через пару минут, объявили, что им надо ехать в общагу, где кто-то обещал им «болванку» курсового проекта по экономике.

— Да вы пулю в сто двадцать седьмой комнате писать собрались, — разоблачил их замысел Мухин.

— Да, конечно, уж лучше там в тараканах да клопах, но святым делом заниматься, чем тут с вами про Репиных да Шишкиных фигню мусолить.

— Опять твои евреи нам всю малину испортили, — достаточно громко, чтобы было слышно в гостиной, сказал Пашка.

— И никакие они не мои, — шепотом выдохнул Муха вслед уходящим друзьям.

— И Лева твой тоже еврей…

— Сам ты дурак!

Дверцы лифта захлопнулись, и кабинка поехала вниз.

В гостиной по-прежнему был полумрак, но, войдя туда из ярко освещенной прихожей, Муха все же увидел то, что хотел увидеть все шестьдесят минут последнего часа. Он увидел ее глаза. Герман с Левкой на балконе допивали пиво, а она сидела одна на диване, закинув ногу на ногу и левой рукою обхватив себя за талию. Сидела и курила. Курила и глядела на Мухина совершенно прямо, не пряча глаз, и улыбалась ему.

— Ну что, расстроили мы вам компанию, да?

— Да ладно, чего там!

— Извини нас, это Левка, ты же знаешь его. Притащился к Гере в студию с этим пивом, а у Герки принцип, чтоб в святилище искусств не пили и не трахались.

Грубое слово вылетело из ее губ легко и непринужденно. Но в этом тоже был особенный шарм, и Муху оно не покоробило. Он только тихо вздохнул от восхищения и продолжал смотреть в эти глаза и на эти губы. А губы двигались и говорили.

— Ну Левка и потащил его к вам. Он тебя так расписывал! В самых превосходных степенях.

Леха улыбнулся, представив, как Левка расписы вает его достоинства, напирая, вероятно, прежде всего на то, что у Мухи всегда есть чего выпить.

— Ну а я увязалась, так это чтобы Геру не бро сагь..

— А что, выпить у тебя осталось чего-нибудь? — спросил Левка через балконную дверь.

— Водки еще бутылка есть.

— Сюда ее, родимую.

Левка забрал бутылку и снова исчез за балконной дверью.

— Включи чего-нибудь.

— А?

— Музыку какую нибудь включи, хорошую, «Европу плюс», что ли.

Леха подошел к музыкальному центру и поставил любимый диск.

— Что это?

— «Sailing», моя любимая.

Он держал ее за плечи, покачиваясь под нежные звуки гитары и голос с проникновенной хрипотцой. А она положила свои ладошки ему на грудь и длинными пальчиками в такт музыке надавливала на Лешкины ребра, как будто бы на клавиши воображаемого пианино. Он поцеловал ее. И она ответила на поцелуй…

Глава 5

…Дам винтовку мою,

Дам кинжал Базалай,

Лишь за это свою

Ты жену мне отдай.

Стремительным бегом кабардинского скакуна пронеслась по станице Новомытнинской весть о том, что Фомка Ивашков привез из-за Терека чеченку. Добро бы чудили офицеры! Два года назад в крепости Нагорной был такой случай, когда русский князь от скуки нанял джигитов и они украли ему девчонку-татарочку. Князь этот поиграл с ней месяц, другой и отправил назад в горы. Случай этот был известен в станице. Вот только спорили бабы, что русский князь ей подарил на прощанье? Одни говорили, что перстень с бриллиантом, другие — десять рублей, а третьи утверждали, что так прогнал. Но все казачки сходились в одном конце этой истории. Чеченку эту ее же родичи и зарезали. Не приняли опозорившую род. Жалели ее казачки, хоть никогда в глаза не видели.

Но тут другое дело! Молодой казак, гордость станицы, первый жених! Да еще в тот самый момент, когда родня уже между собой столковалась и дело оставалось за малым — постучаться сватам в дверь богатого дома хорунжего Рудых. «У вас — товар, у нас — купец!» И товар-то был первосортный — первая красавица на станице. Что на станице? По всему Гребню проскачи, нахально заглядывая в лица казачек, не найдешь такой! Вот за Кубань не скажу — врать не умею.

И еще думали станичники про дело со свадьбой как решенное, потому что предполагали промеж Фомки Ивашкова и Агашки Рудых сильную любовь. А предполагать в таких разговорах — значит, полагать наверняка.

Радовалась станица. Не только тому, что на свадьбе богатой в этом году погулять доведется, но и счастливой любви. Ведь как раз от такой любви выходят удалые казаки и ладные казачки, ширится и полнится казачий род на Тереке.

И вот как вышло! Смутная догадка не успела пробежать по бабьим завалинкам, а дело уже было сделано! Привез Фомка Ивашков чеченку, ввел в свой дом, не спросясь отца с матерью. Станичные бабы бросились было к хате ивашковской, ожидая если не побоища великого, то скандала нешуточного. Кто-то из них даже крик или плач услыхал в хате и признал голос тетки Устиньи. Потом и сама она выскочила во двор, но, увидев любопытные носы своих товарок, выпрямилась гордо, как и подобает казачке, и пошла по своим хозяйственным делам, как ни в чем не бывало. Что же дядьки Прокофия было не слышно? Что же это он не попотчует сынка своего шелопутного?

Удивлялись казачки. Бабка же Серафима, самая старая из станичниц, сказала, что на роду Ивашковых так и написано: невест из-за Терека привозить. Так по писанному уже не первый раз у них происходит. Прадед Ивашков привез с войны не чеченку, не калмычку, а еще похлеще — персиянку. Что же на Фомку серчать, коли судьба у них такая?!

Глашка же Типунова на ото сказала, что раз пошло такое дело — женихаться с чеченами — то она себе тоже найдет джигита с бородой крашеной. Чем она хуже? Да и зачем далеко ходить? Вон у русского офицерика, что у Рудых проживает, чечен на излечении находится. Если не помрет, то женихом ей будет.

Тут казачки вспомнили, что один чеченец в их станице уже имеется. А теперь, значит, их полку прибыло! Что же, скоро станица Новомытнинская в аул татарский превратится? Может, пора уже шаровары покупать? А как в них будет толстая Беланиха вышагивать?! Это же умора, бабоньки!..

Доктор Тюрман, который неделю назад констатировал у чеченца все признаки гемморрагического шока, избегая употреблять безальтернативное слово «коллапс», хотя оно уже было готово слететь с его языка, с каждым следующим посещением наблюдал, по его словам, «воскрешение из мертвых». А поскольку посещал он раненого не каждый день, прогресс был еще очевиднее.

— Entre nous soit dit,[4] Дмитрий Иванович, — говорил доктор Басаргину, мягко дотрагиваясь до его колена, — эти туземцы больше приспособлены к жизни, чем мы, люди цивилизованные. Что поделать? Наша цивилизация для матушки-природы — дурно пахнущий старик, вечно брюзжащий, шаркающий стоптанными тапками по поверхности Земли. А эти молодые щенки — чечены, аварцы, черкесы — еще бегают, еще кусаются, еще могут приносить потомство…

4

Между нами говоря (франц.)