Студенты

- Я? вовсе нет...

- Тёма, Тёма, как ты прозрачен... Но утешься: Корнев еще больше твоего смутился бы.

- Чудак... Ну, хорошо, я сейчас вынесу тебе.

- A la bo

- Там же портреты матери, сестер... Ну, хорошо... только не потеряй.

В комнате Карташева сидел Корнев.

- Шацкий здесь, сидит на извозчике, - говорил Карташев, вынимая Георгиевский крест отца и альбом. - Нужда у них с Ларио. Его прогнали... Ларио в одном белье... Шацкий все с него продал и с себя все... сидит в салопе горничной на извозчике и больной совсем...

- Хороши!

- У меня тоже денег нет, вот это заложит... звал его сейчас зайти - не хочет.

- Ну, и пускай уезжает себе.

- На извозчике мне всю дорогу теорию практики жизни излагал...

- Вот как... Послушай, у меня есть деньги, но на время...

- Я недели через две получу...

- Так возьми... сколько?

- А сколько ты можешь?

- Пять рублей могу.

- Давай.

Карташев выбежал к Шацкому: перепал ему альбом, крест и пять рублей.

- Заходи, - повторил еще раз Карташев, - Корнев здесь, посидим.

- Мой друг, нам с Корневым нечего делать... кланяйся ему. Спасибо.

- Прощай.

Карташев посмотрел еще вслед отъезжавшему Шацкому, худому, сгорбленному в своем салопе, и пошел в дом.

Корнев принес новости: Иванов попался.

- Я боюсь за Моисеенко, - раздумчиво говорил Корнев. - А у вас в университете...

- Я ничего не слыхал.

- В триста человек, говорят, собралась толпа ваших студентов.

- Когда?

- Да ты ходил на лекции это время?

- Все-таки ходил... ничего не было.

- Было.

- В чем же дело?

Корнев рассказал в общих словах.

- Мне это рассказал ваш студент... расспрашивать подробности неловко было; на лбу ведь не написано; может, заподозрит еще - для чего мне надо это знать?

- Вот из-за этого и я стесняюсь: вдруг примут черт знает за кого... Приснится, а потом и ходи, пальцем на тебя станут показывать... я уж и молчу... У нас много таких, от которых сторонятся, да, в сущности, каждый на другого так смотрит, наверно: в душу ведь не заглянешь.

- Занимаешься?

- Зубрю...

- Тоска смертная... То есть ни читать, ни заниматься, рад был бы очень, если бы отнесли уже на кладбище, право... сразу хоть конец...

Корнев потянулся, прошелся по комнате, лег на кровать и запел:

- Со святыми упокой... - Он оборвался. - Ну что ж, Тёмка, скоро и домой... как там... - Он озабоченно принялся за ногти. - Найдут ли в нас перемену? Мне кажется, я постарел лет на двадцать.

- А я сегодня, Васька, стащил-таки свою повесть в "Дело".

- Да?

- Сказали, через две недели.

Корнев молча грыз ногти.

- О чем? Есть черновик?

- У переписчицы остался.

Карташев передал содержание своего рассказа.

- Хорошо написан? Доволен?

- Кто его знает? Кажется, хорошо...

- Да у тебя как-то больше веры, что ли, в жизнь, а я положительно начинаю скисать... Ну, что в самом деле? Так жить, как надо, нельзя, очевидно... жить жизнью изо дня в день не можешь... положительно завидуешь этим, что лезут очертя голову... и верят, вот что главное...

Карташев начал излагать теорию Шацкого.

Корнев с презрением слушал.

- Ну-с, это уж совсем ватерклозет, - заметил он, махнув рукой. - Для этакой жизни, чтобы все общество ею прониклось, надо еще, по крайней мере, в течение двух поколений операцией заниматься... Нет, конечно, я верю, что вовсе не к тому идет дело, но и не так уж быстро оно идет, чтобы мозоли готовить.

- Как мозоли?

- Марья Васильевна на днях говорила, будто я рискую, что у меня на руках нет мозолей...

- Я не понимаю.

- Ну, вот, такое время приближается, что все должны будут работать... белоручек не будет...

XXI

Недели через две, в начале мая Карташев отправился в редакцию узнать о судьбе своей рукописи. В этот же день начинались экзамены первой группы его курса у знаменитого профессора. Первоначально Карташев хотел держать именно в первой группе, чтобы скорее ехать домой, но "повесть" отняла много времени, и Карташев перенес экзамен в пятую, последнюю. После редакции он решил зайти в университет, чтобы присмотреться, как экзаменуют, что спрашивают и на что особенно следует ему поналечь. Непройденных оставалось у него всего три последних листа из восьмидесяти четырех листов всего курса. Таким образом, положение дел с университетскими экзаменами обстояло почти блистательно и нимало не тревожило Карташева. Зато волновало, что сегодня ему скажут в редакции.

Быть или не быть? Примут или не примут - одинаковое количество шансов и за и против, и если в данное мгновение охватывало тоскливое предчувствие, что не примут, то дома следующего квартала были такими же свидетелями откуда-то вдруг появлявшейся надежды. Радость, впрочем, и не могла не охватывать: весеннее утро было полно кругом непередаваемой прелести. В парке уже тонкой, прозрачной паутиной нежных листочков окутались деревья, прозрачный туман быстро исчезал в молодых лучах солнца, вдали сверкали какие-то неясные образы - смесь действительности, аромата весны, яркого утра; крупные капли росы еще горели на выбегавшей молодой травке; легкий ветерок, играя, закручивал пыль улицы и уносил ее легко и беспечно далеко вперед.

Сверкнула Нева, могучая, плавная, в дымке тумана, в лучах солнца. На левой стороне ее оставалась тихая, спокойная, как городок провинции, Петербургская сторона с высоким шпицем Петропавловской крепости; по правую росли один за другим в неподвижном величии громадные многоэтажные дома. Дворцовая набережная, гранит, Летний сад, часовня у входа; яркое утро, нарядные дамы, их кавалеры: военные, штатские в цилиндрах, цветных перчатках, с покроем платья и манерами, которые говорили о чем-то недосягаемом, о другом каком-то мире. Будет ли он, Карташев, когда-нибудь своим в этом обществе? И что лучше: быть в этом обществе или чтобы приняли в редакции его рукопись? Конечно, чтобы рукопись приняли... Последнего ли фасона платье, нарядное или нет, но все это только достояние ведь червей и прах земли. Время смахнет их, и ничего для памяти людей не останется, тогда как писатель!.. Да, да, конечно, писатель все, и за это можно отдать жизнь, радости, счастье.