Страница 75 из 104
Так вот, привезешь к нему делегацию, начинаются споры. Английское произношение у Пральникова как у школьника, французское и того хуже. А тут разгорячится, ни слова не поймешь, хватает собеседника за руки, перемажет им пиджаки мелом. У него в кабинете висела большая доска, он на ней во время разговоров всегда что-то рисовал.
У нас такое правило установилось: приехали иностранные гости — сервируй хотя бы чай. Пральников — ни-ни, никогда. Я ему раз намекнул, так он меня чуть не выставил. "У меня, — говорит, — не харчевня, они за другим приходят".
Вот вам, так сказать, прототип. Теперь о самой затее. Конечно, все это собачий бред. Я не ученый, не лезу в гении, но у меня намечен твердый жизненный путь. Человеку отпущена всего одна жизнь. Все дело в том, как ее прожить. Для того чтобы чего-нибудь добиться, нужно прежде всего воспитание.
Если стремишься к успеху, должен работать над собой непрерывно. Тут на хромосомы с генами полагаться нечего. Нужно выработать в себе умение разговаривать с людьми, культуру поведения и даже осанку. Да, да, осанку. В тех сферах, где я надеюсь занять подобающее положение, осанка тоже имеет немаловажное значение. Посмотришь на иного деятеля, впервые севшего в отдельный кабинет, смех разбирает. Прет пузом вперед, за столом восседает, как наседка на яйцах, на собеседника глаз не поднимает, подчиненным «ты»
говорит, в разговоре двух слов связать не может. Все это дешевка!
Способность непринужденно войти в ложу театра или в зал приема, поддерживать беседу со случайными знакомыми, знание языков и современной литературы, хорошо сшитый костюм, элегантная обувь придают человеку куда больше веса, чем самоуверенное административное хамство. Оно нынче не в моде.
Я очень слежу за собой. Не пью, не курю, утром зарядка с эспандером, холодный душ, два раза в неделю плаваю в бассейне. Много читаю.
Отечественную литературу, по правде сказать, не жалую. Классики еще в школе опротивели, а то, что печатается в журналах, за редким исключением, — потребительский товар. Я, конечно, понимаю, что нужно воспитывать массы.
Социалистический реализм и все такое. Но не будешь же разговаривать с иностранцами о подобных ремесленных поделках. Я, слава богу, все могу читать в подлинниках. Джойс, Сэлинджер, Камю, Селин. Селин мне особенно нравится.
По-моему, "Путешествие на край ночи" — выдающееся произведение. Я люблю такие вещи, где человек показан голеньким, со всеми его пороками и страстишками. Немцев, за исключением Ремарка, не люблю.
Пробовал читать Томаса Манна, не выдержал. Скукотища!
Женщины в моей жизни большой роли не играют, хотя "я человек, и ничто человеческое мне не чуждо". Предпочитаю иметь дело с замужними. У меня хорошая квартира и приличный автомобиль, что в общем способствует. Избегаю длительных связей. К счастью, в наш век никто не травится от несчастной любви. Женюсь не раньше сорока лет. К чему добровольно в молодости связывать свою свободу?
Пишу я это не для того, чтобы похвастать, какой я исключительный.
Наоборот, мне хочется показать, что все, чего я достиг и, несомненно, достигну в будущем, никакого отношения к наследственности не имеет. Мои родители выдающимися качествами не обладали. Отец всю жизнь проработал зубным врачом, копался в гнилых зубах, а мать служила где-то плановиком. Вот вам и хромосомы!
Что же касается характера, то я его сам в себе воспитал. Твердо поставленная цель в жизни, настойчивость и самодисциплина сделают кого угодно хоть Наполеоном.
А что Смарыга допсиховался до сердечного припадка, то сам в этом виноват. Я-то тут при чем?
Семен Пральников. Он был моложе меня всего на десять лет, но мне всегда казалось, что мы представители разных поколений. Трудно сказать, с чего началось это отчуждение. Может быть, толчком послужили те выборы в Академию, когда из двух кандидатов прошел он, а не я, но суть нашей антипатии друг к другу вызывалась более серьезными причинами. Мы с ним слишком разные люди и в науке, и в жизни. Я экспериментатор, он — теоретик. Для меня наука — упорный, повседневный труд, для него — озарение. Если прибегнуть к сравнениям, то я промываю золотоносный песок и по крупице собираю драгоценный металл, он же искал только самородки, и обязательно покрупнее.
Мои опыты безукоризненно точны. Перед публикацией я проверяю результаты десятки раз, пока не появится абсолютная уверенность в их воспроизводимости.
Пральников всегда торопился. Может быть, он чувствовал, что в конце концов ему не хватит времени. Я из тех, чьи работы сразу попадают в учебники, они отлично укладываются в классические теории, Пральников же по натуре — опровергатель, стремящийся взорвать то, что построили другие. Жизнь таких людей — это путь на Голгофу. Чаще всего они, как Лобачевский, умирают, отвергнутые официальной наукой, освистанные учителями гимназий. Если к ним и приходит слава, то посмертно. Пральникову повезло в одном: он родился в ту эпоху, когда экстравагантные теории быстро пробивают себе путь.
Моя неприязнь к Пральникову достаточно широко известна, и это обстоятельство накладывало на меня некоторые ограничения при решении судьбы эксперимента Смарыги. Мне не хотелось, чтобы отказ был превратно истолкован.
Могло создаться впечатление, будто я намеренно мешаю Пральникову после его смерти. Достаточно того, что уже говорят за моей спиной. Все это ложь, я никогда не возглавлял никакой травли. Просто некий журналист из недоучившихся физиков недобросовестно использовал мои критические замечания по одной из второстепенных работ Пральникова для развязывания газетной кампании, которая, впрочем, успеха не имела. Кстати, я был первым, кто не побоялся тогда поднять голос в его защиту.
Смарыга у меня вызывал симпатию, несмотря на его ужасающую бестактность.
Я люблю напористых людей. Фетюков — ничтожество, о котором и говорить не стоило бы, но что поделаешь? Нам всем нужно как-то уживаться в этом мире, иначе инфарктов не оберешься. Спорить с дураками — занятие не только бесплодное, но и вредное для здоровья.
Я не верю в эксперимент Смарыги. Человеческая личность неповторима.
Внутренний мир каждого из нас защищен некой незримой оболочкой. Нельзя испытать чужую боль, чужую радость, чужое наслаждение. Мы все — это капли разума с очень большим поверхностным натяжением, которое мешает им слиться в единую жидкость. Генетическая идентичность здесь тоже ничего не меняет.
Семену Пральникову не легче и не труднее в могиле оттого, что по свету будет ходить его точная копия. Все дело в том, что Семен Пральников мертв и его праху вообще уже недоступны никакие чувства. Тот, второй, Пральников будет новым человеком в своей собственной защитной оболочке. Возможна ли какая-то особая связь между ним и его прототипом? Может ли то, что пережил человек, стать частью генетической памяти? Сомневаюсь. Молодость всегда открывает для себя мир заново. Ведь даже Фауст — всего лишь второстепенный персонаж рядом с мудрым Мефистофелем, носителем разочарования, этой высшей формы человеческого опыта.
Каждый из нас на протяжении жизни не остается идентичным самому себе. Вы помните? "Только змеи сбрасывают кожу, чтоб душа старела и росла; мы, увы, со змеями не схожи, мы меняем души, не тела". К сожалению, дело обстоит еще хуже. Тела тоже меняются. Наступает момент, когда мы с грустью в этом убеждаемся. Всякий человек создал какое-то представление о себе, так сказать, среднестатистический результат многих лет самоанализа. Понаблюдайте за ним, когда он глядит в зеркало. В этот момент меняется все: выражение лица, походка, жесты. Он подсознательно пытается привести свой облик к этой психологической фикции. Защитный камуфляж от неумолимой действительности.
Недавно аспиранты решили сделать мне подарок. Преподнести фильм об академике Дирантовиче, снятый, как это сейчас называется, скрытой камерой.