Страница 37 из 102
— Надо как можно быстрее уйти из Уайтчепла, — буркнул Лахли, уверенно шагая на запад. — Забудьте пока и думать про свою квартиру в Миддлсексе. Если будет расследование, этот чертов еврей с Бернер-стрит в два счета опознает нас констеблям. Я хочу оказаться вне юрисдикции Столичного округа, и побыстрее.
Они шли уже по Коммершл-роуд и быстро приближались к тому месту, где она делает резкий поворот на север, чтобы стать Коммершл-стрит. Стоило им миновать Миддл-секс-стрит и Майнориз, пройти по Олдгейту — и они оказались бы в Лондонском Сити с его собственным лорд-мэром, собственными властями и — о да, улыбнулся Мейбрик, Лахли действительно голова! — собственной полицией. Проходя по темному, грязному переулку, они едва не споткнулись о пьяного, храпевшего в сточной канаве. Лахли задержался, огляделся по сторонам, потом нагнулся и отволок пьяного моряка глубже в переулок.
— Да не стойте вы столбом! Этот жалкий евреишка может описать нашу одежду!
Лахли уже снял с себя свой темный плащ и теперь стаскивал с пьяного матросскую куртку и грязную рубаху.
— Наденьте эту рубаху — у вас все манжеты в крови. Перспектива надевать нестираную матросскую рубаху мало прельщала Мейбрика, однако виселица прельщала его еще меньше. Он сорвал с себя окровавленную рубаху и поменял ее на матросскую. Себе Лахли взял куртку, бросив свой плащ на руки Мейбрику. Мейбрик облачился в него, а свой, тоже перепачканный кровью, накинул на тело пьянице. Когда они вновь вышли на свет, на Лахли красовалась серая шапка вместо брошенной черной, светло-серая куртка (пожалуй, немного великоватая для него) и красный шарф, на матросский манер повязанный на шею.
— Вы теперь совсем другой человек, — вполголоса заметил Мейбрик, критически разглядывая Лахли. — Как думаете, — добавил он задумчиво и даже немного огорченно, — эти проклятые констебли в Бишопсгейте могли уже освободить эту пьяную сучку, Эддоуз?
Лахли удивленно уставился на него, потом рассмеялся резким, режущим смехом.
— Великий Боже, да вам нравится ходить по краю, не так ли? Одна жена в Лондоне, другая жена и чертова служанка в Ливерпуле, каждую неделю вы глотаете мышьяка столько, сколько хватило бы, чтобы отравить весь Бетнел-Грин, и вы еще хотите идти в полицейский участок и спросить, достаточно ли протрезвела уличная потаскуха, арестованная за подражание пожарной сирене, чтобы ее можно было отпустить домой!
— Я всего только хочу, — буркнул Мейбрик, — получить то, чего не получил с той стервой в Датфилдз-ярде.
Лахли, душевное равновесие которого заметно поднялось после их почти волшебного побега и смены грима, снова рассмеялся, и смех его прозвучал дико и неприкаянно, под стать этой дождливой ночи.
— Ладно, будь я проклят, мы сходим и посмотрим! Ближе всего отсюда, — он огляделся по сторонам, — по Хаунд-здич от Олдгейта.
Поскольку они и так шли по Олдгейт-Хай-стрит, им хватило всего пары минут, чтобы добраться до самого Олдгейта, откуда они повернули на север по Хаундздич, уходя все дальше от расположенных к югу Майнориз. Часы на далекой пивоварне где-то в районе Брик-лейн пробили половину часа. Час тридцать ночи, а кровь бурлила, как бешеная: ужас от угрозы быть пойманными сменился какой-то дикой эйфорией. Свирепое возбуждение разливалось по жилам Мейбрика, горячее и электризующее, словно он только что принял дозу своего мышьяка. Бог свидетель, сэр Джим непобедим! Все, о чем он просит, — это всего-то наложить руки на ту, вторую обещанную ему сучку. Он искромсает ее изо всех сил, которые кипят в нем, порежет ее на куски и напишет какой-нибудь дурацкий стишок для этих пустоголовых идиотов из полиции Сити — пусть поломают голову. Его братец Майкл может сложить рифму из чего угодно, сидит себе в уютном кабинете на Сент-Джеймс да пописывает песенки, которые распевает вся эта чертова страна. Если Майкл может, сможет и он. Сочинит какой-нибудь смачный стишок, чтобы подразнить полицию. Может, состроит еще какую каверзу евреям. Вот это будет славное завершение славной ночки…
Невдалеке от Дюк-стрит из темного проулка показалась невысокая рыжеволосая женщина. Она шла сердитой походкой, бормоча что-то себе под нос. Свет газового фонаря на мгновение высветил темно-зеленую ситцевую юбку с тремя рядами оборок, и стало заметно, что она украшена желтыми цветами. Черная соломенная шляпка, отделанная зеленым и черным бархатом, опасно съехала набок. Женщина показалась Мейбрику знакомой. Очень знакомой. Где это он ее…
— …ублюдок жалкий, — бормотала она самой себе, не замечая их. — Дам, говорит, тебе целых два флорина, коли все получится! Откуда мне знать, что с его-то силами у него и за год ничего не выйдет… Чертовых полчаса на него потратила, и хоть бы два пенса за все труды! Надо, надо найти кого, кто прочтет это чертово Эннино письмо, ох, надо, вот тогда и денежки появятся. Газеты дадут мне ихнюю премию, как я и говорила смотрителю ночлежному, правду говорила, Господом Богом клянусь! А коль получу эту премию, ну, может, смогу Джона в нормальную больницу положить, не в лазарет фабричный…
Лахли крепко взял Мейбрика за запястье, удерживая на месте. И тут его как громом поразило: он узнал! Кэтрин Эддоуз! Безумное возбуждение охватило его с новой силой.
— Я заманю ее на Митрсквер, — прошипел Лахли. — В Сити…
Да, да, скорее! Руку его уже сводило желанием, когда он сжал рукоять своего любимого, длинного ножа. Мейбрик отступил назад, в темноту, оставив Лахли одного. Тот подошел к проститутке, которую они совсем еще недавно видели такой пьяной, что она и стояла с трудом. Несколько часов в тюрьме явно хорошо протрезвили ее. Отлично! Трезвая, она испугается еще сильнее.
— Привет, лапуля, — произнес Лахли голосом грубого моряка, как нельзя подходившим к его краденой куртке, шапке и шарфу. — Уж так приятно видеть такую, лапуля, как ты, одинокому парню, вдалеке от родного дома.
Кэтрин Эддоуз задержалась, медленно задрав голову, чтобы посмотреть Лахли в лицо. Росту в ней было всего пять футов, на целых семь дюймов ниже, чем мужчина, улыбавшийся ей сверху вниз.
— Ну, привет. Поздновато ты гуляешь, матросик: пабы-то все давно как закрыты, — с досадой вздохнула она. — Вот я тоже не прочь выпить, ан поздно.
— Ну, и то правда, залить горе я тебе не помогу, но тело — тело и без джина может порезвиться, верно говорю? — Лахли порылся в кармане и достал оттуда блестящую монету. — Глянь-кось, что у меня есть, а? Шестипенсовый, новенький — аж сияет весь.
Взгляд Кэтрин заметно прояснился, упершись в монету, которую Лахли держал двумя затянутыми в перчатку пальцами. Она улыбнулась и придвинулась ближе к нему, положив руку ему на грудь.
— Ну, и то верно, хорошенький шестипенсовый. И что может леди сделать, чтобы получить его?
Чуть дальше по Дюк-стрит, где у местного дома собраний, известного под названием «Империал-Клуб», горели огни, трое мужчин вышли в дождливую ночь и покосились в сторону Лахли и Эддоуз. Впрочем, ушли они в противоположном направлении, не мешая женщине и ее явному клиенту заниматься своими интимными делами. Джеймс Мейбрик улыбнулся им вслед из своего укрытия.
— Не пойти ли нам прогуляться немного? — предложил Лахли, свернув в ту же сторону, куда направлялись мужчины из «Империал-Клуба», но куда более неспешной походкой, чтобы дать тем троим уйти далеко вперед. — Там и найдем местечко поуютнее, а?
От ее негромкого хихиканья Мейбрик пришел в восторг. А когда она затянула какую-то песню, он и сам тихо рассмеялся про себя. Этой дуре-потаскухе осталось жить от силы десять минут, а она идет себе под ручку с человеком, который собирается убить ее, распевая так, будто ей не о чем беспокоиться. Мейбрик снова рассмеялся.
Ничего, очень скоро она свое получит.
После двух недель почти непрерывного сидения в седле, недосыпа и грязи Кит Карсон ощущал себя не в самой лучшей форме для общения с сенатором Джоном Кеддриком и половиной газетчиков северного полушария. Впрочем, его мнения на этот счет никто не спрашивал. Его уже ждали, стоило ему сквозь Врата Дикого Запада ступить на платформу станции. По пятам за ним шли гиды с телом Юлия и убитого туриста. Поднявшийся при их виде шум и визг был физически осязаем — ни дать ни взять стена шума.