Страница 7 из 13
Несется лента конвейера, быстрее, быстрее, быстрее. Валятся и валятся колеса. Жека привинчивает, быстрее, быстрее, быстрее, да что ты будешь делать, только что привинтил колесо, и вот лежит у его ног велосипед в разобранном виде.
– Жека-аа-а-а!
Жека спохватывается, вот ведь черт, так торопился, что начал работать быстрее скорости света, а быстрее скорости света время идет в обратном направлении. Теорию относительности, блин, знать надо…
– Жека-а-а!
Счас, счас. Жека спешит. На этот раз заспешил еще больше, время пошло вспять, во уже у Жеки лежит вместо велосипеда неотесанная болванка…
– Жека-а-а!
Счас, счас… да куда вы так конвейер гоните, куда гоните, вон уже и на конвейере у вас время вспять пошло, вон уже вместо велосипедов железные болванки, резинки, уже какой-то мамонт первобытный по конвейеру топает, объедает первобытный папоротник…
– Жека-а-а!
Жека подскакивает на постели. Во, блин…
– Чего?
– Ты на работу, соколик, идти собираешься или на хрен надо?
– Так я же… уже на работе…
Жека оглядывается. Во, блин, уже не знает, где сон, где явь. Выбирается из постели, наспех одевается, скорей-скорей-скорей, на работу…
Черт…
Смотрит в насмешливые глаза мастера, это совсем дело дрянь, что мастеру на глаза попалось, что Жека проспал. Несется в цех…
Несется в цех…
Несется…
А где цех, а нету цеха.
Сгорел.
Вот так.
Ни с того ни с сего.
Мужики столпились вокруг пепелища, горланят, с ноги на ногу переминаются, не знают, что делать. Первый раз такое, чтобы цех сгорел. Кто-то говорит – теракт, кто-то говорит – срок пришел, кто-то вообще орет про кару Пирамид, мол, колитесь, кто чего плохого про пирамиду сказал, вот теперь получайте за это.
– А-а, явился… – говорит кто-то про Жеку.
Жека разводит руками, ну явился, ну что, а куда торопиться-то, если один хрен цех сгорел, работать не будем… то есть, как работать не будем, а жрать тогда что? За простои черта с два кто заплатит…
– Евгений… Вы вчера последний из цеха выходили?
Это прораб спрашивает. А Евгений, он же Жека, вообще не помнит, выходил он вчера их цеха, или нет, и он это был, или не он, и вообще, было ли какое-то там вчера…
– Да он, стопудово, он вчера велики эти перекрашивал.
– Жека, я стесняюсь спросить, ты не мою краску стырил?
– Да полно, Тоха, один хрен сгорело все, так какая разница…
– Он, точно он… Евгений, можно нескромный вопрос…
У Жеки холодеет спина. Если говорят про нескромный вопрос, значит, рыльце в пушку. Или чужой кусок урвал, или чужую работу запорол, или…
– Евгений, а ты ток выключал?
Жека не помнит. Жека уже спал, когда из цеха уходил, Жека к тому времени сам выключился.
– Во, блин…
Кто-то бросается на Жеку, кого-то хватают, кому-то скручивают руки за спиной. Жеке тоже скручивают руки за спиной. Щелкают наручники.
Метель бьется головой в стену. Прошлой ночью сорвало с неба все звезды, вон они лежат, рассыпанные по снегу, искрятся. И башню какую-то ржавую обрушило у десятого цеха.
Жека еще не понимает, что случилось. Некогда понимать. Одна мысль – привели в камеру, это теперь можно лечь поспать. И вот, блин, сколько мечтал лечь да выспаться, а теперь лежишь, и не спится. Думается.
И злоба такая на душе. На себя. На мастера, вот где идиотище. На цех, который сгорел не вовремя. На ночь, которая сожрала утро, день и вечер. На зиму, которая сожрала весну, лето и осень. На пирамиды. Хотя на пирамиды гневаться нельзя. Хотя Жеке уже по фигу, что нельзя, что льзя, ему уже терять нечего, он сейчас про пирамиды такого наговорит, они до конца своих дней красные стоять будут…
А больше всего Жека зол на Ван Клик Энтера. Сам не знает, почему. Да как почему, потому что. По кочану, да по капусте. Навыдумывали про этого Ван Клика, сегодня он на Тибете, завтра он в Париже, послезавтра вообще с батискафом в Тихий океан прыгает. А океан у него теплый, со всякими рыбами, гадами морскими, не то что наши океаны, промерзшие до самого дна… Мужики как-то штуку привозили, глыбищу льда, а внутри акула замерзшая.
Ладно, не о том речь… ненавидит Жека Ван Клика. Ненавидит. Так бы и придушил его к чертям собачьим, и сам бы на его место встал. Да как на его место встанешь, в журнал-то не залезешь, в выдумку…
– Щеглов Евгений, с вещами на выход.
Вот, блин, только дремать начал…
– Ленусик, давай, колись, ты вчера в цехе допоздна была? – спрашивает мастер.
Ленусик садится мастеру на колени. Хихикает. Так, говорят, русалки хихикают. Интересно, что такое.
– Да я там штучку одну в компьютере нашла, там кофточки такие…
Мастер расстегивает на Ленусике брючки.
– Ты, красавица, ток не вырубила?
– А там какую ручечку повернуть надо, я все время забываю…
Ну-ну…
Мастер расстегивает брюки на себе.
– Ты, красавица, когда отчет-то подготовишь, бухгалтерша ты моя?
Ленусик хихикает, делает милую гримаску.
– А мне теперь ничего не будет?
– А ты думала, цех подпалила, тебе за это памятник поставят? Да не боись, – мастер кидает Ленусика на продавленный диван, – да не боись, ничего не будет… крайнего назначили уже…
– Это кого?
– Жеку Щеглова.
– Это такой хорошенький, худенький?
– Чш, ты мне про хорошенького-то не очень, а то сама за ним отправишься…
– Ну му-у-усик, ну ты мог кого-нибудь поуродливее наказа-а-ать?
Жека выходит в ночь, холод кусает за щеки, впивается невидимыми когтями в лицо. Интересно, что за цех спаленный будет, суд или сразу тюрьма. Главное, журналы, журналы в закуточке своем оставил, мужики найдут, то-то ржать будут… ладно, к тому времени, когда Жека освободится, они уже забудут все. Может быть. А то так девка одна все фотки этого Ван Клика собирала, другие девки нашли, задразнили ее, она в гальванику пошла, из ванны с цианом водички растворчику выпила.
Дура.
– А куда идем? – спрашивает Жека у конвоира.
– На Кудыкину гору воровать помидоры.
– Не-е, я серьезно.
– И я серьезно.
– Ну, не хочешь, не говори.
– Не хочу, и не говорю.
Метель пляшет свою мертвую пляску. Жека пытается прикинуть, куда ведут. Вроде бы тюрем никаких в той стороне нету, да там вообще ничего нету, цеха заброшенные…
– У меня там журналы остались в закутке… как бы не нашел никто, – говорит Жека.
– Сжечь, что ли хочешь? – спрашивает конвоир.
– Ну…
– Где жил?
– В сто пятнадцатом.
– Без проблем, сожгу.
– Спасибо.
– Да не за что. Может, еще чего?
– В смысле?
– Ну, там, передать кому что…
– Да не-а.
Конвоир останавливается перед заброшенным цехом, сжимает Жекино плечо.
– Ну, прости, мил человек… ниче личного… я тоже своим местом дорожу…
Жека оборачивается, давится собственным голосом. Это новенькое что-то. Охренеть, не встать. Дуло пистолета прижимается к жекиному виску.
А дальше все как во сне. Да ты не поспи ночи две, для тебя все будет как во сне. Жека бьет конвоира, что есть силы, вместе с ним валится в снег, выбивает кольт из ослабевших пальцев. Хватает голову конвоира, что есть силы впечатывает в стену заброшенного цеха. Старается не смотреть на кровавые брызги, старается не думать, убил, не убил…
Подхватывает оброненный кольт. Бежит. В метель. В темноту ночи. В никуда. Бежит, подгоняемый метелью, скользит в снегу, сучий снег, кажется, и нет под ним ничего, только один нескончаемый снег. Какая-то шавка с брехом вырывается из темноты, Жека стреляет, блин, промазал, шавка убирается восвояси.
Жека спешит.
Боится не успеть за край земли.
Когда как следует выспишься – первый раз за тыщу лет – к тебе возвращаются детские сны. На пепелище души. На руины сознания. Детские мысли. Какие-то мечты, в которых боишься признаться сам себе.