Страница 7 из 8
Однажды грымза загадала нам загадку: «Висит груша – нельзя скушать». А я возьми да и ляпни, что это-де – Аграфена Степановна повесилась! Ведь Груша – уменьшительное от Аграфена. Вобщем – больше я в этот садик не ходила. И последние полгода провела в компании бабушек-дедушек.
Ещё одно моё детское воспоминание – Пасха. Именно там, в Киеве, я впервые узнала, что есть такой праздник. Наша семья была безбожной. Родители были ярыми коммунистами. Вернее – мама. Ну ей было в кого – одна тётя Пестелина чего стоила. А отец просто опасался кабы чего не вышло и не было бы неприятностей по службе. Посему Пасху в семье не праздновали. А так же Рождество и другие церковные праздники. Но Пасха мне запомнилась особенно остро. Многие дети приносили в садик куличи и крашеные яйца. Ирка, например. Она же с гордостью сообщила мне, что она «крещёная». Что это такое – я не знала, но это сделало Ирку в моих глазах какой-то особенной. Теперь я тоже крещёная. Абсолютно нормальное для русского человека состояние.
Пасха приходила весной. Всегда неожиданно. Она вдруг являлась из ниоткуда с букетиками вербы и в разноцветных яичных скорлупках, в запахе куличей. Необыкновенная, таинственная, запретная и от того ещё более прекрасная и привлекательная. Она была для меня чем-то недосягаемым. Прекрасное неизвестное одним словом. Однажды я спросила маму, почему мы не празднуем Пасху. И маменька разразилась в ответ длиннейшим монологом, что Пасха – это вредный и опасный праздник, который празднуют люди некультурные и невоспитанные, ибо остался он от царских времён, когда нехорошие люди – господа и бары, угнетали бедных рабочих и крестьян и заставляли их праздновать религиозные праздники. От её воспитательного монолога мне, как всегда, сделалось тоскливо и паршиво. И Пасха сделалась в моих глазах ещё более притягательной и желанной. Особенно заманчиво выглядели крашеные пасхальные яйца. Это было самое необыкновенное во всей пасхальной атрибутике. И как же мне хотелось, чтобы и у нас дома были крашенки! Мне казалось, что даже вкус у них особенный, не такой, как у обычных яиц. Однажды, мне было уже лет 10, я попросила у мамы разрешения покрасить яйца. Ну хоть одно яичко! ЧТО ТУТ НАЧАЛОСЬ!!!!!!! Мама визжала и топала ногами. Она метала громы и молнии. Она кричала, что не потерпит поповства и мракобесия в своём доме! Лицо её побагровело и перекосилось, в глазах сверкал какой-то нечеловеческий блеск. И я вдруг ощутила такой ужас и безысходность, что готова была заплакать. Но не заплакала. На всю жизнь я запомнила эту сцену. А мама потом уже, когда я выросла и вспомнила про этот случай, сказала, что в тот момент у неё было ощущение, что это не она, а кто-то другой выкрикивал те слова. Кто-то словно заставлял её это делать. Вот и не верь после этого в нечистую силу!
Больше мы на эту тему в доме не говорили, а мы с братом всё детство были отлучены от Пасхи. Я, откровенно говоря, страдала. Мне и так казалось, что наша семья какая-то не такая, как все. Что мы как прокажённые какие-то. А тут ещё и праздника лишают. Праздника, который давал возможность хоть ненамного стать такими же, как остальные. А по маминой логике ещё и выходило, что подавляющее большинство как раз – некультурные и невоспитанные. А может – это с нами что-то не так?
Однажды отец принёс домой кулич и крашенки. Кто-то угостил. Мы всё съели. Особенно я старалась. Но мама высказала папе своё крайнее неудовольствие и больше отец ничего не приносил.
Теперь в нашей семье Пасху празднуют. Как и другие религиозные праздники. Но, в отличие от Рождества, которое празднуют и по католическому, и по нашему календарю, Пасху празднуют только нашу – православную. И яйца в семье всегда крашу я. Никому не доверяю. Но те детские крашенки навсегда остались в моей памяти самыми яркими, а те куличи – самыми вкусными… И даже тётка Пестелина, пока была жива, на время забывала про идеи коммунизма и звонила нам, чтобы сказать: «Христос воскресе!»
Дедушка Рихард уговорил маму назвать меня Нэллой – в честь его матери, моей прабабки. На фоне тогдашнего увлечения заграничными именами это было вполне обычно. Среди моих знакомых девочек преобладали Стеллы, Анжелы и Регины. Это сейчас, нарекая ребёнку имя родители вновь заглядывают в святцы. Тогда этого не было. А фамилия у меня самая простецкая – Митина. Представляете – каково сочетаньице – Нэлла Ивановна Митина?!
Когда я была маленькая, то я всегда боялась, что дедушки, встретившись друг с другом, тут же начнут воевать. Как тогда, в войну. Но они питали друг к другу самую искреннюю симпатию и уважение. И встретившись всегда пели «Катюшу», «Землянку», «Тёмную Ночь» и другие военные песни. Чертили на столе какие-то карты и что-то обсуждали.
Однажды, во время одного из наших приездов в Ленинград, я нашла в шкафу жестянку из-под конфет «Монпансье». В коробке лежали два чёрно-угластых Железных Креста… На мой вопрос что это и чьи это, мама отобрала у меня коробку и велела никому ничего не говорить, пригрозив обычными неприятностями. И только потом, когда мы с братом уже выросли и смогли встретиться с нашей вновь обретённой немецкой роднёй, кресты были извлечены из небытия.
Итак, дедушка Рихард вроде бы и был, но его как бы не было. И это было ещё одно обстоятельство, которое делало меня не такой, как все. Это осознание того, что у нас, у нашей семьи что-то не так, прочно засело в моём мозгу, словно осколок разорвавшейся мины. Я чувствовала это везде и постоянно и это здорово осложняло жизнь, хотя со временем я притерпелась к этим ощущениям и даже иногда их не замечала. И я рано поняла, что надо уметь держаться и нести свой крест с достоинством и не позориться перед «стадом». Так говорил дедушка Рихард. Единственный настоящий и преданный друг трудного детства и мятежной юности. Ох, дедушка! Как же мне тебя не хватает! Твоих спокойно-ироничных замечаний, ненавязчивых советов, твоего острого ума и умения вовремя прийти на помощь в трудную минуту. Я и сейчас вижу его высокую худую фигуру в светлом плаще и в шляпе, с неизменной сигаретой в зубах.
Уже в подростковом возрасте, в перестроечные времена, мы засиживались с ним на кухне за полночь с журналом «Огонёк» – тем, который Коротича. И разговоры у нас были отнюдь не детские. Меня тогда интересовали отнюдь не тряпки, мальчики и музыка. Интересы были посерьёзней. В 13—14 лет я уже вовсю читала «Архипелаг ГУЛАГ», Шаламова и тому подобных диссидентов и отчаянно спорила с учителями в школе. Одноклассники меня не понимали и не принимали категорически. Однако, на мои демарши смотрели с интересом. Их протест выражался проще. На всё они орали: «Шизгару давай!». В то время как вокруг была сплошная Александра Пахмутова. Они, дурачки, не понимали, что «Шизгара» – это такое же г… как и «Любовь, комсомол и весна!». Или, там, «Ласковый Май», какой-нибудь… А нафига нам чужое г… когда своего хватает?! Дедушка Рихард, например, услыхав супермодный в те времена дуэт «Модерн Токинг» так выразился про своих соплеменников:
– На Восточный фронт бы их!
И мы долго смеялись.
А ещё дедушка Рихард учил меня манерам и как правильно вести себя за столом. Это мне здорово пригодилось потом. Честно. Особенно выигрышно я смотрелась на фоне своих придурочных и недалёких бывших одноклассников, выбившихся из грязи в князи. В «новые русские» сиречь. Но об этом потом. О том, например, как я учила манерам и этикету директора одной крупной фирмы, не знавшего, в какой руке вилку держать, а в какой – нож. Именно он, – дедушка Рихард сказал мне, что в жизни, если хочешь чего-то добиться, надо научиться держать удар. И переступать через себя. И ничего не бояться. Что надо быть твёрдой и бесстрашной.
Однажды, я уже в школе училась, летом, после первого, или второго класса, дедушка Рихард отвёз меня в Вологду… Произошло это как-то буднично и обыденно. Мы просто поехали на Московский вокзал и взяли билеты, словно это были билеты в кино. И в поезд сели так, словно бы это был трамвай. Я ела мороженое, болтала ногами и смотрела в окно вагона. Меня завораживал сам процесс езды, вид бегущих за окнами картин, сменяющих друг друга как в калейдоскопе. Сама езда меня привлекала всегда куда больше, чем конечная цель поездки. Потом дедушка принёс бельё и постелил мне на нижней полке. Утром мы были уже на месте.