Страница 5 из 32
А вообще-то пьяниц у нас в поселке не было, потому что все работали на железной дороге, и если б кто по пьянке прогулял или, хуже того, с балдежом в башке на работу явился — хана тому!..
И наконец, еще несколько слов о поселке. Наша падь хотя и была самой большой на всем тунельном участке, все равно это только падь, то есть не более ста метров по ширине, а тут же и речка, и дорога, что вдоль всей пади, а для домов места совсем мало. Потому половину домов понавтыкали на склоне солнечной стороны пади на специально вырубленных площадках. Так что не только гарнизон старшины Нефедова был на горе, но и одно, самое красивое, здание школы, еще до революции построенное, и детский сад, и много жилых домов громоздились друг над дружкой. Чуть ли не на километр поселок растянулся в глубину пади. Но все равно места не хватало. Потому за полотном железной дороги у Байкала на каменных дамбах тоже отстроили дома — опять же еще до революции. В них расположены были всякие службы, поликлиника, квартиры железнодорожного начальства и сельсовет. Все эти дома и дамбы строились на совесть, потому и сейчас стоят, и, наверное, всегда будут, пока там будут жить люди.
2
Ранним утром поздней байкальской весны (то есть конец апреля, Байкал еще подо льдом, и в тайге в каждой затененной ложбинке снег пластами, но желтые ручьи по всем распадкам уже скатываются в падь, превращая нашу речушку в реку, которую по камешкам теперь не перебежать), так вот, когда, как обычно, старшина Нефедов стоял на краю площадки лицом к восходящему из Бурятии солнцу и спиной к гарнизону и к солдатам, делавшим под командой сержанта Коклова зарядку, когда он вот так стоял — нешироко расставив ноги в блестящих сапогах, без шинели, на гимнастерке под ремнем ни единой складочки, а фуражка лишь чуть-чуть надвинута на лоб, — когда стоял и смотрел на поселок, а поселок смотрел на него, а мимо старшины и поселка проносились с обязательным просвистом поезда, товарные, почтовые и пассажирские, по четной к Иркутску, по нечетной к Слюдянке, иногда встречаясь прямо на мосту, что аркой завис над падинской речушкой, и тогда двойной просвист оглушительный, хоть уши затыкай (время было, значит, начало седьмого), — в этот момент, минуя подъездную к гарнизону дорогу, вскарабкалась к старшине на площадку почтальонша Феня, так ее все звали — и мал и велик, хотя было ей за сорок, вскарабкалась, предстала пред старшиной, поправляя сбившуюся на живот свою почтовую сумку, и не из сумки, но из кармана телогрейки достала бумажку и протянула старшине, задрав голову, заглядывая ему в лицо, чтоб впечатление просечь…
То была повестка, по которой старшина Нефедов приглашался в сельсовет на десять ноль-ноль для беседы с новым председателем сельсовета, подпись неразборчива. Почтальонша Феня не зря интересовалась впечатлением. Старшину Нефедова еще никто никогда никуда не вызывал, если не считать его прямого военного начальства, что тоже было крайне редко. Всяк — работяга ли, начальник ли какой — сам приходил к старшине или перехватывал его будто бы случайно где-нибудь на пути и решал с ним вопросы и проблемы. А тут — на тебе, бумажка, да еще ровно в десять ноль-ноль, да еще подпись неразборчива.
Но напрасно Феня задирала свое морщинистое личико, придерживая платок, чтоб на глаза не сполз. Никакого впечатления от старшины она не получила. Нефедов глянул на бумажку и вместе с ней снова руку за спину, а Фене только улыбнулся по-доброму, как всем улыбался, зная цену своей улыбки и будучи при том человеком щедрым по натуре. От его улыбки почтальонша Феня, как и положено, помолодела слегка и, козырнув старшине игриво, обратно не по крутизне пошла, а по дороге, сохраняя стать и хорошее настроение.
С настроением старшины было куда сложнее. Бумажка в руке за спиной не то чтобы руку жгла, нет, конечно, но каждая клеточка мозолистой ладони ощущала ее присутствие, словно то была не бумажка, а пучок нераспрямившихся колючек. На прошлой неделе проходили в поселке срочные «довыборы» в сельсовет, и старшина тоже «листок кидал», как положено… Слышал, что потом сельсоветчики срочно собрались и единогласно избрали нового, присланного из Слюдянки председателя, точнее, председательшу, молодую вдову с малолеткой, будто бы даже местную по происхождению. Все дела и события такого рода старшины Нефедова, как правило, не касались в силу совершенно особого его положения, а особенность была в том, что хоть он и хозяин гарнизона, да не начальник — начальник-то офицер, и если какие официальные дела — ищи его, старлея, а старшина, он вроде бы как завхоз и если за что отвечает, так только опять же перед тем самым старлеем, который в гарнизоне появляется по понедельникам и то с утра до обеденной «мотани», на ней и уматывает он в тот же понедельник к семье в Слюдянку — там у него этой зимой, как мы позже узнали, диво свершилось: жена родила двойню…
Так что любая официальная бумага на имя старшины — дело неправильное. Так бы и посчитать да скомкать бумажку, только одна загвоздочка. В бумажке нет слова «старшина», в бумажке гражданин Нефедов Александр Демьянович приглашается на беседу с советской властью. Привыкший быть именно старшиной, то есть старшим на месте, забалованный независимостью, Александр Демьянович вроде как бы и позабыл, что по другому списку есть он обычный гражданин, которого, несмотря на все заслуги и достоинства, могут запросто вот так вот повесточкой на десять ноль-ноль, и будь добр! И неважно, что сельсовет — это так себе, не райком и не округ или хотя бы штаб дивизии. У формальности тоже есть своя сила.
Припомнилось другое, пережитое, вспомнилось по похожести душевной тревоги: весна сорок шестого, когда первые фронтовики вернулись в поселок. Перед тем только и разговоров было что фронтовики везде с бабами своими разбираются да с тыловыми крысами. Один вернулся весь в орденах, хотя и без руки, другой продырявленный, но крепкий, третий… Только, видно, тутошние фронтовики были другого складу, потому что и взгляда на себя недоброго не поимел старшина Нефедов, ни тем более слова. К тому же окупилось, что, во-первых, не по уму и чувству, но исключительно по бдительности не трогал жен фронтовиков, хотя с их стороны бабья слабина, случалось, так напирала — знай только отбивайся. Вдовушек утешал, бывало. Невест безжениховых тоже попортил… Только, знать, эти грехи в счет не шли. Зато шло в счет, что, как знал весь поселок, сто рапортов написал старшина на фронт — сперва на немецкий, потом на японский; что помогал по хозяйству женам фронтовиков и вдовам чем мог; что хотя и тыловую службу, но справлял, как положено по закону; что перед фронтовиками себя не гнул, а с каждым просто, но с достоинством, так что все сложилось по-доброму, но тревогу пережил, а теперь вот, с повесточкой этой, и припомнил, хотя, конечно, не сравнимы были тревоги. Нынче вообще не столько тревога, сколько каприз. Это тоже понимал.
Потому аккуратно сложил повесточку вдвое, убрал в карман гимнастерки, карман на пуговку застегнул, провел руками по ремню поясному офицерскому и обратился к сержанту Коклову, что поджидал за спиной с докладом о полном порядке в гарнизоне, о проведенном разводе часовых-караульных, о накормлении списочного состава, об ухоженности гарнизонных лошадок, о распределении нарядов на нынешний день. Сержант Коклов — добрый солдат, хотя и бывший шпана. В гарнизоне на тридцать восьмом километре не ужился с тамошним старшиной, чуть в штрафную не загремел. Нефедов взял его к себе, человеком сделал через его любовь к лошадкам. Главное, как понимал старшина, надо уметь в каждом человеке добрую страсть отыскать, и тогда играй, как на гармошке на слух. Теперь Коклов — полная надежность, если куда отлучиться надо. Даже стрельбы, важнейшее дело солдатское, мог поручить сержанту и знал: оцепление будет организовано, как положено по местности — ни корова, ни коза под пулю не попадут, ни одна гильза отчетная в траве не упрячется, а винтовки будут почищены, хоть инспекцию приглашай. Понимая, однако ж, что в любом доверии надо знать меру, доверие оказывал не часто, как награду использовал. Вот и нынешний день, похоже, заворачивался так, что быть сержанту Коклову в доверии, а старшине — в отлучке по чрезвычайному делу, которое, как бы ни обернулось, потом еще наверняка потребует от старшины времени для размышлений, а размышлять всегда сподручнее в отрыве от служебных дел.