Родственники

- Да, я понял. Но я хотел спросить... Тот профессор, который знал мать... он жив? Тот, о котором она хлопотала...

- Да, он живет в Москве. Зачем тебе это нужно, Никита?

- Я хотел бы его увидеть. Я почему-то очень хотел бы его увидеть. Просто посмотреть на него.

- Хорошо. Мы съездим.

Через час они сидели на ступенях крыльца и курили после завтрака завтракали без Дины, ее не было дома; легкая тишина стояла за полусумраком открытых окон, и ни звука во дворике; на солнце обсыхали отяжелевшие от росы ромашки в палисадниках; мелькали перед глазами, падали в тень под домом тополиные сережки - и всюду тихая благостность утра, жаркий солнечный свет на траве, на стенах домов. Никита чувствовал себя невыспавшимся, и был словно разбит, помят, непрерывный звон ночного сверчка назойливо плыл в ушах; лицо Алексея тоже устало, непроспанно; темно-карие глаза в раздумье щурились на облетающие близ крыльца одуванчики. Никита выговорил наконец:

- Я возьму свои вещи и перееду к тебе. До завтра. Можно?

- Было бы лучше, - сказал Алексей, - если бы я съездил за твоими вещами и привез их сюда. Будешь жить у меня. Сколько хочешь. Меня ты не стеснишь.

- Я сам съезжу за вещами. Мне надо их собрать.

- Ты сказал, что Вера Лаврентьевна просила в письме Грекова о твоем переводе в Москву? Если это так, я поговорю с профессором Николаевым, и он поможет. Думаю, что сделает это с радостью.

- Не надо об этом с ним говорить. Я не буду никуда переводиться.

- А ты как надо подумай, - ответил Алексей и повторил: - Рано, а уже парит. Жаркое утро.

Он сошел по ступеням крыльца, открыл дверцу машины, еще влажно блестевшей под прохладным навесом тополей, с мокрым, прилипшим пухом на капоте, на подсыхающих крыльях, сказал:

- Я в автошколу. Вернусь часа в три. Твои планы?

Он начал протирать стекло. Никита, не вставая, следил за движениями рук Алексея, казавшегося спокойным, негромко спросил:

- Ты сейчас едешь?

- Могу тебя взять с собой. Чтобы ты не ждал. Правда, это утомительно. Экзамены.

- Нет, - сказал Никита. - Подвези меня в центр. На телеграф. Хочу позвонить. Мне надо позвонить в Ленинград.

- Теперь вот что, - проговорил Алексей. - У тебя есть какие-нибудь ресурсы на личные расходы? Только прямо и откровенно.

- Есть.

- А если по-мужски?

- Есть. Мне ничего не надо, Алексей. Я же сказал.

- Ладно. Мы что-нибудь придумаем. Садись. Сейчас поедем.

Никита поднялся, медленно подошел к машине, сказал не без решимости:

- Я не возьму у тебя ни копейки, Алексей. Главное - у меня есть деньги на билет в Ленинград. И больше мне ничего не надо. Ни копейки.

9

"Что же я делал весь день? Ничего. Ничего не сделал. Два раза звонил в Ленинград, никто не ответил. И я не решился сегодня поехать к Грековым за вещами - что я им скажу? У меня не хватает силы води поехать туда... Но что я теперь должен делать? Как я могу встретиться с ним, с Георгием Лаврентьевичем? Написать ему записку и уехать? Уехать сегодня же ночью? Да, поезд в двенадцать часов..."

Он задавал себе вопросы и понимал, что не может все точно решить для себя, не находя в себе определенную ясность, которую мучительно искал и сегодня утром, и весь этот длинный день, осознанно убивая время на раскаленных солнцем улицах Москвы, около касс на Ленинградском вокзале и в томительно-бесконечном ожидании на Центральном телеграфе с надеждой поговорить по телефону с Элей, квартира которой не отвечала.

- О чем думаешь, Никитушка? Что молчишь?

Был вечер, поздний, душный; за бульваром край неба, прижатый облаками, и дальний пролет улицы давно цвел догорающим малиновым закатом, красный металлический отблеск горел на трамвайных проводах, на высоких карнизах домов, на стеклах трамваев, по-вечернему лениво позванивающих под деревьями. Там по сумеречному тротуару неспешно текла толпа, шумная, летняя, пестрая, от этого казавшаяся, как всегда, беспечной, весело-праздной, шаркали подошвы, смеялись, звучали голоса в нагретом за день московском воздухе.

На бульваре еще не зажигались фонари, и заметнее темнело на аллеях, густел синий сумрак под тентом закусочной; на крайних свободных столах, залитых минеральной водой, лимонадом, светились багровые озерца от заката, и лица людей в павильончике проступали размытыми красноватыми пятнами.

Полчаса назад они встретились у Алексея, не застали его дома и зашли сюда по предложению Валерия, сказав Дине, где их искать, и теперь стояли возле столика, потягивали из стаканов пиво, наливая его из запотевших, вынутых из холодильника ледяных бутылок, закусывая длинной, соленой, хрустящее соломкой - есть после дневной жары не хотелось. Никита трогал пальцами влажное стекло, пил машинально, ощущая жгучий холод на зубах, и опять смутно расслышал голос Валерия:

- Что молчишь?

Никита невидяще посмотрел на его насмешливо-вопросительное лицо и ничего не ответил.

- Бывает и ни одной мыслишки. - Валерий округлил выгоревшие брови, засмеялся. - Это от жары. Пройдет. Поправимо. Давай умно и талантливо помолчим.

Никита молчал, все сжимая пальцы на запотевшем стакане; его странно сковывало, сдерживало присутствие Валерия; даже представилось невозможным, что Валерий не знает того, что мучительно не отпускало его целый день, что они пьют пиво за одним столом, как будто это нужно было, и почти необъяснимое возникало раздражение, неприязнь к его смешливому самоуверенному голосу, к его загорелому подвижному лицу, которое казалось сейчас фальшиво-оживленным.

- А все-таки, - вдруг резко выговорил Никита. - Почему все-таки?

- Что "все-таки"? - пожал плечами Валерий. - О чем речь? Что за вопросительные знаки?

- Нет, все-таки почему? - проговорил, злясь на Валерия, на самого себя, Никита. - Почему все-таки мы живем рядом с подлецами, знаем, что они подлецы, и считаем, что так и нужно? И вот спокойно стоим здесь и пьем пиво. И они тоже пьют чай или кофе. И все хорошо, все отлично. На это ты можешь ответить - почему?

- О, господи, помилуй! - сказал Валерий и скользящим жестом длинной руки чокнулся со стаканом Никиты. - Куда это тебя понесло, Никитушка? Что за пессимизм? Откуда такие мыслишки? - Он отхлебнул пиво, с аппетитным хрустом стад грызть соломку. - Что-то я сейчас далек от того, чтобы копаться в высоких категориях! А собственно, почему тебя угораздило?