Родственники

- А может быть, действительно, Никита, поехать тебе со мной в Крым? Через две недели у меня кончаются занятия в автошколе. Буду на крымских дорогах обкатывать машину и заеду к дочери. Как ты? Крым - это прекрасно. Сразу чувствуешь себя иначе.

Светлячок сигареты загорался ярко, и Никита увидел уголок губ, край щеки, блеск Алексеева глаза, почему-то явственно вспомнил сдавленный плач Дины на кухне сегодня днем, болезненно замкнутое лицо Алексея, повернутое тогда к окну, ответил:

- Нет, я не поеду. Спасибо.

- А в Крыму южные мохнатые звезды, - медленно проговорил Алексей. - И цикады. Миллионы цикад ночью. Все звенит. Особенно в лунную ночь.

Никита сказал:

- А здесь сверчок.

- Да, завелся под крыльцом. Что ж, неплохо, когда и он трещит.

Никита не ответил. Где-то в темноте крыльца, в трех шагах от раскладушек, по-деревенски просверливал звенящим тырканьем, неустанно раскалывал ночное безмолвие сверчок, на миг замолкал и вновь посылал сигналы в пространство, мимо матово синеющих сквозь тополя уличных крыш.

Молчали долго.

- Скажи, Никита, значит, Вера Лаврентьевна очень тяжело болела?

- У меня были страшные ночи, когда болела мать, - сказал Никита. Полгода.

- Я это представляю...

Красно разгоревшийся огонек осветил брови Алексея, колыхнулся и, трассой прочертив параболу, упал в траву, мерцая там потухающей искрой.

- Скажи, что ты знаешь о моей матери? - осторожно и тихо спросил Никита. - Ты сказал, она приезжала сюда. Она об этом мне не рассказывала. Ты ее видел у Георгия Лаврентьевича?

- Что я знаю? - помедлив, проговорил Алексей и повернулся на бок, странно-пристально вглядываясь в Никиту. - Не много... Но все, чтобы понять, что с ней случилось до войны. Но это, брат, почти бессмысленно... Да, брат.

Никита приподнялся на локте, спросил:

- Что бессмысленно?

- Бессмысленно говорить о том, что уже ничему не поможет. Ничего не решит. Потом все изменилось, другое время. Думаю, что ты меня понимаешь.

- Алексей, я понимаю, о чем ты говоришь... Но что ты все-таки знаешь о моей матери? Зачем она приезжала сюда? - повторил с настойчивостью Никита, глядя в лицо Алексея. Щели лунного света, дымясь, сквозили сверху, разделяя палисадник, как сетью. - Ты начал... и не договорил. Ты сказал, что она приехала сюда в телогрейке...

- Это было, брат, давно, и не хочется, Никита, шевелить давнее, что уже погасло. Возвращаться назад - что это даст? Жить прошлым невозможно. Всем нам надо жить настоящим, Никита. Согласен?

- Но ведь она приезжала сюда... И разве я не имею права знать, зачем она приезжала?

- Вот что, - произнес Алексей решительно. - Да, ты имеешь право! Но сначала скажи мне: Вера Лаврентьевна что-нибудь говорила тебе раньше о Грекове? Ты раньше слышал о нем?

- Только один раз. Когда передавала письмо. Она раньше никогда не вспоминала о родственниках. Только о своей двоюродной сестре Лизе. Но та умерла десять лет назад.

- Преклоняюсь перед твоей матерью, - сказал Алексей, и раскладушка под ним закачалась, он лег на спину, заложил руки под затылок. - Маленькая, нам девочка, была, только вся седая. А когда она писала письмо?

- За день перед смертью она дала мне письмо. В больнице.

- А в письме что?

- Я передал его Георгию Лаврентьевичу.

- А он что?

- Сказал, что мать в письме просит позаботиться обо мне, перевести из Ленинградского университета в МГУ. Чтобы я жил в Москве. Рядом с родственниками. Больше ничего. Я не читал письма.

Никита замолк; ночной воздух острой свежестью пробирался к его голым плечам, и он зяб и от этого ночного воздуха, и от возникшего нервного холодка в груди.

- Не может быть, - после паузы проговорил, как бы не веря, Алексей и некоторое время лежал вытянувшись. Не было слышно его дыхания. - Не может быть! - повторил он.

Раздробленные световые полосы переместились сквозь листву теперь ярко, как узкие лезвия, кололи, лезли в глаза Никиты, и он не мог разглядеть лицо Алексея, слышал удары своего сердца, они отдавались в висках.

- Этого я не предполагал, Никита. Дело в том, что это почти невозможно... - Алексей, раздумывая, помолчал, договорил размеренно: Нет, все-таки трудно поверить, чтобы она написала отцу так, как ты сказал.

- Почему трудно поверить? - выговорил Никита, ощущая кожей холодок ночи, поползший ознобом по лицу, по плечам, по груди, и этот колючий озноб заставил его стиснуть зубы, чтобы не выдать дрожь голоса. - О чем ты подумал?.. - глухо спросил он.

- У меня сложные счеты с отцом. И давно, - ответил Алексей тоном жесткого спокойствия. - И это опять возвращение к прошлому. Правда, многое я уже простил ему. Нельзя ведь жить как натянутая струна. Да и он не тот. И я не тот.

- Что ты знаешь о матери, Алексей?

- Ты хочешь это знать? И выдержишь, если узнаешь правду отношений Веры Лаврентьевны с отцом?

- Я хочу знать. И конечно, правду. И я выдержу.

- Ну хорошо, брат. Тогда слушай, как было.

Алексей сбросил одеяло и в майке, в трусах сел на раскладушке, оперся на ее край; проступали в фиолетовом сумраке его оголенные колени; потом одна рука его задвигалась, стала шарить по одеялу: он, вероятно, искал сигареты. Сказал:

- Когда твоя мать вернулась, десять дней она была в Москве. В августе месяце. Каждый день ходила в Военную прокуратуру и каждый день ждала реабилитации одного профессора, он тоже должен был вернуться _оттуда_. Его фамилия Николаев. А они когда-то шли по одному делу. Твоя мать наводила справки у новых уже тогда следователей, которые занимались реабилитацией, в том числе и этого профессора. В архивах искала какие-то документы. И жила это время у меня.

- Она жила здесь? У тебя?

- Я снимал комнатку на Садовой. Как только я женился, с отцом уже не жил. После того как бросил институт, были крупные объяснения: он считал меня неудачником, а я его - краснобаем. Но тогда ездил на Арбат чаще, чем сейчас. Вот там однажды я и увидел твою мать: маленькая женщина с каким-то рюкзачком вошла, сказала, что ей нужно к профессору Грекову. Была в телогреечке, в каких-то туфлях, парусиновых, что ли. Я в гостиной сидел, курил... А когда она вышла из кабинета, отец почти в истерике выскочил за ней, едва не рыдал, весь был совершенно не свой - таким никогда его не видел. Помню, он кричал: "Это чудовищно! Это фальшивка! Они обманули тебя! Ну, убей, убей меня, Вера!" Увидел меня и сразу дверь в кабинет захлопнул. А я подошел к ней, спросил, кто она, откуда. А потом привез ее к себе ночевать. Тогда по всему понял: после разговора с отцом, конечно, не останется на Арбате, а ей негде было... В общем, братишка, вот так я ее увидел.