Река

- Где мы? Что со мной? - И брови чуть-чуть дрогнули, он с трудом поднял голову, нашел осмысленные взглядом Анино лицо, спросил непонимающе: - Это вы, доктор? Где мы?

- В палатке. Лежите, лежите, пожалуйста. Все хорошо.

Тогда он послушно опустил голову, потом, как бы мучительно пытаясь вспомнить что-то, проговорил наконец нетвердо и хрипло:

- Аня, вы ходили куда-то ночью... в дождь... когда это было? - И с каким-то виноватым выражением потер грудь. - Скрутило меня. Что же это такое? И, знаете, в голове ни одной мысли. Какое-то блаженное успокоение...

А она, сдерживая радость, присела рядом на топчан, не отрываясь от его исхудавшего виноватого лица, неожиданно сказала почти шепотом, как ребенку:

- А теперь мы будем лежать и слушаться врача...

Повернув к ней голову, он как-то по-детски, неуверенно и робко, растягивал в улыбке почерневшие губы и все, задумчиво морщась, тер под тулупом одной рукой грудь.

Он неузнаваемо за эти дни изменился: обросшие щеки ввалились, на скулах выступил кирпично-желтый румянец; говорить ему еще было трудно, голос звучал ослабленно-глуховато, надтреснуто, его открытая шея казалась беспомощной - глядеть на этого человека, недавно сильного, было до боли странно ей.

- Хотите есть? - спросила она, наклонясь к нему. - Вы только не говорите. Вы только головой кивайте.

Он еле заметно усмехнулся и смежил веки.

- Нет.

- У вас болят суставы?

Он отрицательно покачал головой и опять, точно вспоминая, с немым поиском оглядел палатку, затем спросил:

- Свиридов где?

- Уехал. В партию.

- Зачем?

- Так нужно было, наверно, - спокойно ответила Аня. - Сказал, что вернется... Или как там... нажмет на все педали, чтобы за нами прислали.

Он проговорил:

- Что он еще сказал?

- Ничего. - Она выпрямилась. - Сказал, что у вас энцефалит. Поставил диагноз. И уехал. Обещал прислать катер.

- Ничего не понимаю. Энцефалит? Можно мне курить, доктор? Обещал прислать катер?

Он потянулся за трубкой, которая вместе с планшетом лежала в изголовье топчана возле его часов, взял ее, стал набивать дрожащими от слабости пальцами, и ей показалось, что даже пальцы у него исхудали. Она легонько высвободила трубку из его рук, мягко сказала:

- Это... потом. Хорошо?

- Вы понимаете, в чем дело? - спросил Кедрин. - Мы приблизительно на трети дороги от партии. Катер в ремонте. Не понимаю, как может вернуться Свиридов? На веслах? Это пять дней...

- Пока об этом говорить не будем, - сказала Аня. - Мы обождем. Вам нужно окрепнуть.

- Вы думаете, у меня... серьезная болезнь? - Он прищурился. - Вы мне сразу скажите - долго с ней возиться? Почему вы сказали об энцефалите?

- Нет, - твердо ответила она. - Мне кажется, теперь вы поправитесь скоро. У вас была тяжелейшая простуда, к энцефалиту это не имеет никакого отношения.

- Не хотелось бы иметь с ним дело...

Кедрин посмотрел на какие-то лекарства и ампулы, разложенные на газете, на новенький шприц в металлической коробочке, потом посмотрел на ее осунувшееся, словно омытое бледностью, лицо, на темные круги под засветившимися глазами и, встретясь с ней взглядом, вполголоса проговорил:

- Мне кажется... Вы устали со мной? Да?

7

На исходе следующего дня Кедрин попробовал встать, но его покачивало из стороны в сторону и при малейшем движении, даже от поворота головы, сразу же бросало в горячий пот, позывало на тошноту. Сильное его тело, высушенное жаром, не слушалось, не подчинялось ему, колени подгибались, и лишь с помощью Ани он доковылял до окна, сел, хрипло переводя дыхание; она, придерживая его, сказала:

- Вам все-таки полежать надо. Окрепнуть.

Он шепотом ответил:

- Клин клином... как говорят... Будем учиться ходить.

Трудно дыша, он с любопытством выздоравливающего поглядывал на забрызганное слюдяное окошко, вделанное в брезент палатки, и прижмуривался, как от ослепительного света; его глаза после болезни казались неузнаваемо теплыми и глубокими, беспричинная улыбка то и дело возникала в них вместе с мальчишеским удивлением.

А по оконцу косо ползли капли, снаружи на мокрых ветвях дрожали, мотались глянцевито-влажные листья под дождем, и все время шуршало над головой, стучало по брезенту палатки. Листья, сорванные ветром, летели мимо оконца, один желтый, большой, на секунду прилип, прижался к слюде и медленно соскользнул тенью.

- Видели? - изумленно сказал Кедрин. - Заглянул в окно. Любопытный! Видели или нет?

И, выбив трубку о железную печь, тихонько засмеялся. Аня украдкой наблюдала за ним, и по всему тому, что он делал, говорил, даже по тону его голоса она понимала, что он выздоравливал.

- Кедрин... вы трубку не курите. Хотите, я вам сверну козью ножку? Я умею. Это вот так делается. - Она достала из кисета Кедрина старую, сложенную в книжечку газету, оторвала уголок и, чуть наклонив голову, начала старательно вокруг пальца сворачивать козью ножку; свернула, подула в середину, сказала: - Теперь сюда надо насыпать табак. Правда ведь? Дайте табак. А теперь курите. Я вам сейчас спичку зажгу.

Зажгла спичку неумело, держа ее за кончик, но, когда он наклонился к огню, спичка потухла, и она с возмущением проговорила:

- Я бы директору спичечной фабрики такой нагоняй дала, ужасные спички!

- Потому что к спичкам не приложена инструкция, как их зажигать, шутливо сказал Кедрин. - А кто вас научил: свертывать козью ножку?

- Мой дед.

- Завидую вашему деду.

Оба рассмеялись, и" внезапно почудилось Ане, что его слова и этот смех разрушили что-то стоявшее между ними, и с чувством невнятного испуга она поднялась, следя за струйками, беспрерывно ползущими но оконцу тонкими извивами.

Кедрин застегнул пуговицу на вороте, глухо сказал:

- Вы похудели, Аня. Вы устали со мной?

Аня поглядела на него непонимающим взглядом и молча тряхнула головой, короткие светлые волосы ее упали на щеку.

- Нет, нет, - ответила она и, закрыв глаза, улыбнулась, повторила: Нет.

- Аннушка, - вдруг задохнувшись от нежности, шепотом сказал он. Аннушка!..

Он встал и с неуверенностью придвинулся к ней, теплые, ищущие, казалось, ее зрачки глаза его смотрели на Аню, и она видела в них свое отражение, и видела его брови так близко от себя, что можно было протянуть руку и погладить их пальцем. Она, не двигаясь, стояла возле Кедрина, заложив руки за спину, и, обмирая от этой близости, дрожаще и доверчиво улыбаясь, глядела на него и почему-то слышала, как в тугой тишине трещал в печке огонь, горячими отблесками касаясь ее щеки, шеи, и чувствовала, как он с осторожной нежностью взял ее руку, неловко стал гладить ее вальцы, и у него было такое лицо, будто между ним и Аней появилось что-то хрупкое, что он боялся разбить нерассчитанным движением.