Река

Однако костер не разгорался, едко дымили сырые ветви, и, мотая головой, надсадно перхая, он ползал на коленях вокруг гаснущего под дождем огонька, ругался с остервенением:

- Чтоб тебя волки съели со всеми твоими родственниками! Вот мокрядь проклятая!

- Где Кедрин? - опять спросила Аня.

- Волки его не сожрут, Анечка. Они в берлогах в такую погоду сидят. Палкой не выгонишь.

Кедрин пришел минут через десять, кинул к костру большой ворох моха, охапку сушняка, посмотрел на мучения Свиридова, глухо и как-то спокойно проговорил:

- Не горит? - после молчания добавил: - Ночуем здесь. А ну-ка, Свиридов, отойди, без толку суетишься.

Он, наломав веток, соорудил из них шалашик, положил в него мох, зажег сразу несколько спичек; костер слабо пыхнул, расширилось пламя, поднялось, теперь стало видно, как сыпалась на огонь дождевая пыль и, подступив вплотную, заблестели вокруг мокрые стволы лиственниц.

- Слава тебе, Коля! Слава! - воскликнул Свиридов с неестественным оживлением и лихорадочно засуетился возле костра, подбрасывая ветви. Золотой ты человек, Колечка!

А Кедрин, вздрагивая, весь промокший, сидел молча, стиснув коленями руки, по его скулам прыгали красные отсветы, и от этого лицо казалось болезненно осунувшимся, худым; с висков скатывались капли. Потом так же молча он вынул кисет, высыпал табак на ладонь, досадливо шевельнул бровью, медленно ссыпал его обратно, и Аня будто сейчас особенно ясно увидела, как мелко дрожали у него посиневшие пальцы и стучали зубы, выбивая несдерживаемую дробь.

- Послушайте, - проговорила Аня растерянно. - Конечно, я знаю... я виновата! Но нам нужно что-то делать сейчас... Поймите, нельзя же так сидеть, нам нужно что-то делать...

Он странно взглянул на нее сухо блестевшими глазами, сказал:

- Эх, доктор, доктор, хуже бывает. Обождем до утра. Обсушимся, поставим палатку. Не умрем, доктор. Как-нибудь. - Он замолчал и, сморщив лоб, внезапно отрывисто закашлял, не подымая взгляда, потер рукой грудь, пытаясь усмехнуться, сказал: - Я ведь вчера просил у вас спирт... Лучшего лекарства в тайге нет.

Глядя на него, Аня встала, неожиданно зазвеневшим голосом спросила:

- У вас, кажется, фонарик? Дайте, пожалуйста.

- Куда вы, Анечка? - вскинулся от костра Свиридов. - Что вы такое выдумали?

- Я схожу к плоту. Я сейчас вернусь.

Включив фонарик, она пошла в темноту, не видя впереди ничего, кроме мокрого блеска травы в коротком лучике света; трава влажно шелестела под ногами, сразу же захлестнула ее по пояс, и она остановилась: близко донесся рокот воды где-то внизу.

"Река рядом! Надо спуститься!" - переводя дыхание, подумала она. Слава богу, что это недалеко!"

Когда через полчаса она вернулась, Свиридов, сутулясь, в угрюмой задумчивости глядел на огонь из-под надвинутого на лоб капюшона. Кедрин лежал возле костра, укрывшись с головой тулупом, вздрагивая под ним, как в ознобе.

Доставая из медицинской сумки склянку со спиртом, Аня только спросила осекшимся голосом:

- Что?..

- Я же вам говорил: глушь! Глушь! - с сердцем выговорил Свиридов, оборачиваясь и скривив губы. - Медведи одни живут, и те подыхают!

- Послушайте, Свиридов, зачем вы это говорите? Вы же лучше меня знаете, что надо делать... Надо палатку. Немедленно! Вы понимаете?

4

Часа через два они втащили Кедрина в палатку и положили на топчан из нарубленных еловых ветвей, наваленных возле принесенной с плота железной походной печки, которая казалась теперь спасением. Весь багровый от жара, Кедрин подтягивал к животу ноги, его трясло; ворочая головой, прижимая щеки к меху подстеленного тулупа, он вдруг забормотал что-то отрывистое, невнятное, и вконец измученный Свиридов, вытерев свое мокрое лицо, многозначительно покосился на Аню, а она, торопясь, зачем-то снимала с себя новую, выданную в Таежске куртку, затем стащила с Кедрина сапоги, плотно укутала курткой ему ноги и сверху накрыла краем тулупа. На ней теперь было шерстяное платье, еще московское, - то платье, в каком нарядно ехала сюда, и она мельком, внезапно перехватив вопросительный взгляд Свиридова, подумала, что это платье, должно быть, выглядело как-то странно и дико здесь, как и новенький стетоскоп, который она вынула из сумки.

Всхлипнув, Кедрин задвигался на топчане, еле слышно зашептал сквозь стук зубов:

- Вот как подуло, м-морозно, ты лесину в костер сруби, слышишь?..

- Бред.

Свиридов, все с удивлением косясь на ее платье, на стетоскоп, озабоченно наклонился к ней, заговорил:

- Как вы ушли, Анечка, к плоту, он сразу прилег, значит, спать, говорил: "Хочу, второй день не могу, - говорит, - озноб выгнать..." А потом начал: на какие-то пики его бросают, в мясорубке мелют! Какой-то кровавый ужас! Не повезло нам... - Свиридов коротко вздохнул, задумался, помолчав, удрученно договорил: - Эх, Колька, Колька, геологическая твоя душа! Д-да, бывает же, и мамонта с ног - фить! Никогда ведь не болел. Может, у него... Не энцефалит ли?.. Бывает здесь жуткое такое. От клеща. Температура после укуса... страшная мозговая болезнь... - И, опять скользяще оглядев ее платье, с напряженной улыбкой выговорил: - Сложный диагнозик? А? Что же делать будем?

- В отношении диагноза я как-нибудь разберусь, - повернувшись к нему, сказала Аня. - Я попросила бы вас посмотреть за печкой, принести дров и воды. Идите, пожалуйста!

Он с неуверенностью развел руками, он словно не узнавал ее: темные брови сдвинулись, вся она стала угловатой, и ее голос тоже как бы приобрел острые уголки.

- Что вы, в самом деле, дайте отдышаться, Анечка! Сердце зашлось. Шутка - ночь не спавши... - проговорил Свиридов обиженно и, пошатываясь, вышел, слышно было, как захлюпали сапоги по лужам.

Аня осторожно сдвинула тулуп с груди Кедрина, выслушала его, прижимая к горячей коже стетоскоп: были хрипы в верхушке легкого, и это не испугало ее в тот миг, а подтвердило опасения.

- Кто это? Зачем? - слабо сказал Кедрин, очнувшись от прикосновений холодка стетоскопа. - Вы? Где... Свиридов?

- Я с вами, - еле внятно ответила она и тихонько провела ладонью по его пылающему лбу, стараясь улыбнуться, но ее слова не дошли до него.

Кедрин ознобно дрожал, как раздетый на морозе, вздрагивали запекшиеся губы, закрытые веки; раз с усилием приоткрыл воспаленные глаза, увидел Аню, долго бессмысленно глядел на нее неузнавающим, затуманенным взглядом и, зажмуриваясь, снова подхваченный бредом, в ознобе застучал зубами, быстро, несвязно заговорил что-то непонятное, дикое, и ей почудилось, будто огромной черной тенью над головой завитал страх бессилия, похожий на отчаянье и одиночество среди гудения этого ветра над палаткой, среди этого нескончаемого дождя, шелестящего по брезенту.