Человек в пейзаже

- Ты что? Ты что?.. - умолял его я. - Что с тобой? - спрашивал я, еле сам сдерживая слезы.

- Бога жаль! - сказал он и, круто, по-мужски смахнув предательскую слезу, заиграл желваками, как Семион.

- Ну уж, - опешил я, - чем мы можем ему помочь?

- Именно мы и должны! - убежденно сказал Павел Петрович. - Он же верит в нас! Это не мы в него, а он в нас верит. Ты думаешь, ему легко? Взгляни на нас!.. Вот что тут... - И он опять заплакал. - Нет, ты не знаешь! Ты не знаешь! - причитал он. - Ведь он- сирота!

- Семион?..

- Бог - сирота, болван! Он - отец единственного сына, и того отдал нам на растерзание. Каково ему, от вечности лишенному родительской заботы, той же участи подвергнуть дитя свое единокровное!

Чего не ожидал, того не ожидал! Хмель вылетел у меня из головы. Во всяком случае, фонарь наконец отцепился от меня и отстал. Тьма вокруг густела.

- Разъясняю, - доносился Павел Петрович из темноты. - Сначала тебе вопрос. Адам был создан по образу и подобию... Можно ли считать его сыном бога? Шея как-то свободно болталась у меня в воротничке, почему-то показалось, что мне ее сейчас с легкостью свернут в темноте невидимой громадной рукою, тянущейся с неба.

- А вот нельзя! - ликовал Павел Петрович. - Потому что он сотворен, а не рожден! А Иисус - рожден! Иисус - сын. Я об этом еретическую книжку одну читал, не помню автора... Творением мы можем быть удовлетворены, даже горды, но это чувство еще любовью не назовешь, любить собственное творение может лишь дилетант, а не истинный творец. Творение любить нельзя, а сына нельзя не любить. Творение может не удовлетворять, но вряд ли в нем можно что-то исправить: сотворенное, оно не принадлежит создателю. Ты перечитываешь свои книги, ты можешь поправить хотя бы опечатку во всех экземплярах? Я любуюсь своими пейзажами?.. Такова реальная возможность любить свое создание и поправлять в нем. Творец не может войти в контакт с творением, когда оно закончено, как бы оно ни огорчало его. Он может его лишь уничтожить. Но оно ведь живое! Единственный способ находит господь отделить себя от себя, послать другого себя, сына своего... Он отдает нам единственное и самое дорогое, чтобы тот доделал то, чего не мог он сделать сам. Учти еще и то, что не только Иисус - человек, но и создатель, не нисходя к нам, становится человеком, ибо он отец человека Иисуса и этим он приносит еще одну жертву, обожествив творение, усыновив его. И тогда мы, бывшие лишь созданием, подобным ему и сыну его, становимся и детьми его, ибо его сын - наш брат по матери и по крови. Но, став братьями Иисуса, не старше ли мы Иисуса? Адам старше Иисуса во времени, и, как дети его - Каин старше Авеля и Каин убивает Авеля, - не Каином ли стало Адамово человечество, распяв божьего сына, а своего брата?

Мы вышли на свет следующего фонаря, я еще покрутил шеей, и тут нас разглядело возмездие. И не надо было крутить шеей - оно последовало не сверху, хотя, возможно, и свыше.

Из оставшейся за спиной темноты нас нагнал и круто тормознул "воронок". Два милиционера проворно выскочили из кабины, и один уже крепко сжимал мне руку повыше локтя, а второй, проскочив мимо, грузно шуршал в кустах, как лось.

Я оглянулся - милиционер смело заломил тмне руку за спину; я ойкнул.

- Полегче, - сказал милиционер.

- Это вы полегче, - сказал я.

- Ты у меня! - сказал он.

- Я у тебя не убегаю и не сопротивляюсь, - сказал я.

- Это точно, - сказал он, - куда -ты... денешься. И он улыбнулся открытой, детской улыбкой. Был он сам мелковат, а зубы были замечательные и крупные. "А ведь я мог бы с ним справиться", - подумал я, сжимая в свободной руке ключ от храма. Бог меня спас, я . мог бы и убить таким ключом...

- Ключик-то отдай мне, - сказал он тогда. Я отдал.

- Ну и ключик! - восхитился он. - Откуда такой?

- От квартиры, - не удержался я.

Милиционер, к счастью, не обиделся, а засмеялся, довольный.

- Скажешь... - сказал он утвердительно и удовлетворенно.

- Да отпусти ты руку, не убегу, - сказал я.

- Прописан? - спросил он.

- Прописан, - сказал я.

- В Москве?

- В Москве.

- Где?

Я назвал.

- Далеко же ты забрался. Как добираться-то будешь?

- На такси.

- У тебя что, и деньги есть? - искренне удивился он. - Не все разве пропил?

- На такси осталось.

- Покажи прописку.

- Да не ношу я с собой паспорт! - Это меня всегда бесило.

- И зря, - сказал он, но руку отпустил. Этот милиционер был ничего. Другой был хуже.

Он вылез, запыхавшийся, из противоположных кустов: как он перепорхнул?

- Ушел, гад! - сказал он.

Что Павел Петрович сбежал, вызывало во мне смешанное чувство: с одной стороны, я был, конечно, за него рад; с другой - он меня этим очень удивил, такой своей способностью; с третьей... "Адам, Каин, Авель..." - думал я и усмехнулся не без горечи.

- Взгляни, - сказал мой, протягивая ключ коллеге.

- М-да, - протянул тот. - Откуда такой?

- Не говорит, - доложил мой, - и паспорта нет.

- Так ясно, - сказал тот, - без прописки, значит. Я было вскипел, но мой поддержал:

- Говорит, что прописан в Аптекарском переулке.

- Где это?

- У трех вокзалов, - сказал я.

- Ну, у трех вокзалов вы все прописаны... - засмеялись они вдвоем. А друг твой что, тоже там прописан?

- Да не друг он мне...

- Что, впервые видишь?

- Впервые вижу.

- Чего же в обнимку шли?

- По дороге было.

- На три вокзала?

- Да нет, до трассы. Я тут заблудился, а он сказал, что покажет.

- А ведь не простачок, а? - поощрительно кивнул тот моему.

- Это да, - согласился мой.

- Заблудился, видишь ли. А где ты заблудился-то, хоть знаешь?

Вот это был вопрос! Это он меня взял. Этого я совершенно не знал, где я.

- Откуда хоть идешь, скажи, - подсказал мне мой, словно и впрямь был на моей стороне.

- Из монастыря.

- Из монастыря?! А что ты там делал?

- Причащался.

- Все ясно, - сказал тот. - Что мы стоим? Поехали.

...Можете мне не поверить, но меня в конце концов отпустили. Не ожидал я от них, но еще меньше ожидал от себя.

Проснулся я, сидя на обычном канцелярском стуле, в помещении, до странности не напоминавшем камеру. Это был такой загончик, в котором содержат некрупных животных, вроде кроликов или в крайнем случае лисиц... Сквозь проволочную стенку, отделявшую меня от дежурки, видел я мирного милиционера, дремавшего на посту. А вот обок со мной помещался на таком же стуле человек, которого никак нельзя было бы здесь ожидать: солидняк. Он был в драгоценном на вид пальто с бобровым, как мне показалось, воротником; в каракулевом пирожке, оттенявшем благороднейший бобрик седых волос; в тонких золотых очках, свирепо посверкивающих... и он спал, оперев выбритейший массивный подбородок на набалдашник (слоновой кости!) столь же массивной трости.