Песня трактирщика

Однажды я спросил у Маринеши, как там волшебник, потому что у Тиката мне спрашивать не хотелось. Она ответила не своим обычным скворчиным щебетом, а вполголоса, неуверенно:

- Да вроде ничего...

Когда я принялся ее расспрашивать, она поначалу крепилась, а потом вдруг разревелась - не расплакалась напоказ, молча, как знатная дама, как она всегда старалась плакать, а именно разревелась, всхлипывая, шмыгая носом, безжалостно теребя мой лучший носовой платок. Насколько я понял, старика она почти не видела с тех пор, как вернулись Лал с Ньятенери, "но я его слышу, Россет, каждую ночь, всю ночь напролет, он все ходит, ходит взад-вперед до рассвета, что-то бормочет, что-то распевает, разговаривает сам с собой. Он, наверно, вообще не спит...".

Я погладил ее по голове и утешил, как мог.

- Ну, значит, он спит днем, вот и все. А потом, Маринеша, он же волшебник, а волшебники не нуждаются ни в сне, ни в еде, ни во всем прочем - по крайней мере, не так, как мы.

Но она вырвалась и заглянула мне в глаза. И во взгляде ее была такая печаль - я и не подозревал, что глаза Маринеши способны вместить столько скорби.

- Там - _другие_, - прошептала она. - Иногда там появляются другие, и они ему отвечают. У них голоса маленьких детей...

И она убежала назад в трактир, не переставая плакать, и утащила мой носовой платок.

Тикат ничего не знал ни про какие голоса. Так он сказал, и я ему поверил. Сдается мне, что боги, духи, демоны, чудища и прочие им подобные в присутствии Тиката никогда не являются. Они просто терпеливо ждут, пока Тикат не уйдет, ждут, сколько придется. Вот Карш не такой. Можно было бы подумать, что и он из таких людей, если они вообще бывают, но нет. Что до Карша, то чудовища далеко не всегда давали себе труд дождаться, пока он уйдет.

Через пару дней после того разговора с Маринешей он разыскал меня на кухне. Тикат снова латал прогнившую колоду, из которой поят лошадей, а наш последний поваренок снова сбежал: Шадри их так лупит и гоняет, что за год у нас сменяется не меньше десятка поварят. Единственная польза с этого что они временами сбегают, даже не потрудившись забрать плату. Карш минут пять ругал Шадри, ни разу не повторившись, а потом вдруг взглянул на меня, словно только что заметил - как всегда, - и проворчал:

- Подожди меня снаружи.

Я стоял на улице и ждал еще минут пять. Наконец он вышел, весь багровый, вытирая губы - можно было подумать, что он только что слопал Шадри с гарниром. Постоял немного, не глядя на меня и бормоча себе под нос:

- Проклятый недоумок, косорукий, недоделанный остолоп, и какой только урод внушил этому козлодою, что он умеет готовить?

Потом, когда счел нужным, сказал:

- Россет!

Я часто думаю об этом - как произносила мое имя Лал и как произносил его он. Ничего не могу с собой поделать - до сих пор вспоминается.

- Вы сказали, чтобы я подождал.

Карш кивнул. И сказал:

- Спасибо тебе.

Нет, положа руку на сердце не могу утверждать, что это был первый раз, когда Карш сказал мне "спасибо". Может, и не первый. Я даже не уверен, что я его как следует расслышал: он произнес это каким-то сдавленным голосом. Но я так удивился, как будто Карш вдруг принялся приплясывать и кружиться волчком, приставив палец к макушке. Я уставился на него. Карш разозлился и заорал:

- Ну, чего ты пялишься? Что случилось? Пялится, пялится - никогда еще не видел, чтобы человек так пялился, с первого же дня, с первого раза, как я тебя увидел!

Тут он остановился, откашливаясь и отплевываясь, но глаз с меня не спускал. Я ждал, размышляя, чего он хочет: то ли снова отругать за канавы, то ли приказать не расстраивать Маринешу. Но он яростно потряс головой, утер губы, перевел дух и спросил:

- Россет, ты как вообще?

Тут уже я немного побулькал, пытаясь выдавить нужные слова.

- Как я? Да нормально...

Карш покивал, так торжественно, словно я только что дал ответ на загадку, терзавшую его всю жизнь.

- Хорошо, это хорошо... - пробормотал он, а потом, глядя куда-то мимо меня, добавил: - Россет, я тут все хотел тебе сказать одну вещь. Давно уже хотел.

Я ждал. Карш продолжал:

- Ты... ты был неплохим мальчиком. Почти не плакал, под ногами не путался. Ты был очень славным малышом!

Последние слова стоили ему таких усилий, что он почти выкрикнул их, как бы говоря: "Попробуй только возразить!" Он стоял, глядя на меня исподлобья, пыхтя, и глаза у него сделались иссиня-черные, как всегда, когда он по-настоящему зол. Всего мгновение - а потом он развернулся и затопал в дом и, еще до того как отворил дверь, принялся снова громко ругать Шадри. А я остался стоять, где стоял, под выскобленным добела небом, дрожа от удивления, усталости и страха и жалея, что не знаю своего истинного имени.

ЛИС

Жарко. Слишком жарко. Бедный маленький лис скользит и бултыхается в своей противной липкой шкуре. У человечьего облика шкуры нет, но Ньятенери грозится десять раз убить, если увидит. Так что не будет человечьего облика, не будет славного красного эля в зале кабака, не будет ничего, кроме жаркого ветра в жарком бурьяне под деревом, на котором спят куры. Все равно, что есть старые метелки. Бедненький лис!

День, ночь, все тянется и тянется. Делать нечего - только спать. Я могу проспать хоть сто лет, если захочу - ничего не есть, ничего не пить, и проснуться, стоит вам обо мне подумать. Но однажды я поднимаю голову - и вот она, смотрит на меня сверху вниз. Лукасса. Глаза старые-престарые почти такие же старые, как я.

- Лисичка, лисичка... - говорит она тихо-тихо. Наклоняется, берет меня на руки, как тогда, в первый вечер, прижимает к плечу, к шее. Я лижу вкусную соль - совсем немножко. - Лисичка моя, - говорит она. - Помоги ему.

Ему?! Лукасса чувствует, как я рычу, прижимает плотнее.

- Ах, лисичка, он такой добрый, он так добр к людям! Но не к лисам. - И ему угрожает такая опасность!

Вот и хорошо. Пусть теперь тот, другой потрясет его за шкирку и за хвост. Посмотрим, как ему это понравится. Принять человечий облик? Но она сжимает меня так, что я взвизгиваю, и говорит:

- Ты ведь знаешь их, тех, кто приходит ночью. Ты можешь заставить их уйти.

Лучше заставить уйти мага.