Страница 35 из 98
ЛАЛ
Чьи-то руки подо мной, чьи-то губы ласкают обе груди. Глаза мои широко открыты, но все, что я вижу, - это чьи-то волосы. Россет выдыхает мое имя, Лукасса вскрикивает: "Ах! Ах! Ах! Ах!", и каждый нежный стон огнем опаляет шрам на внутренней стороне бедра. Я принимаюсь рассказывать ей, откуда у меня этот шрам, но кто-то еще шепчет "Лал!" мне в губы, и старая боль забывается, усмиренная поцелуем. Я обнимаю всех, до кого могу дотянуться, отворяю настежь все свои окна и двери, впускаю в себя дикое наслаждение.
ЛИС
Окно приоткрыто довольно широко - может, все-таки хватит места? Места для маленького-маленького лиса с мягкой шерсткой? Бегу вдоль стены, тороплюсь, ставлю лапы на подоконник - нос, усы, уши - все пролезло... Здравствуйте, голубочки!
Мельком оглядываюсь назад - меня никто не видит. Ньятенери почти не видать - сплошные ноги. Стоны, смех, бедная кровать гремит и скрипит, последняя бутылка падает на пол и разбивается. Протискиваюсь, осторожненько - одна лапка, потом вторая, одно плечо, голова, другое плечо - и вот уже весь лис целиком на славной толстой ветке, смеется, такой ловкий, такой хитрый! Светит луна. На луне тоже виден Лис.
Если бы Ньятенери позвала: "Вернись..." Может, и вернулся бы.
Лунный Лис: "Поздно, поздно! Не удержать. Иди к голубям".
Голос Ньятенери: радость, боль, отчаяние - какая разница? Это не ко мне, меня никто не звал. Я взбегаю по лунному лучу на крышу, к славному пуховому окошечку, к славной теплой крови, что ждет меня там...
РОССЕТ
Должно быть, это Лукасса. Лица я не вижу - свеча у кровати давно упала и потухла в луже сала, - но пахнет Лукассой, и волосы у меня во рту, и острые мелкие зубки, впившиеся мне в запястье - тоже ее. Ах нет, нет, это, должно быть, Ньятенери: это раненая рука Ньятенери ведет меня... "ах! невероятно!" - это ее длинные ноги оплетают меня и крепко держат... Но кругом лишь лунный свет и винные бутылки - и _это_, - а Ньятенери ускользнула, хотя я чувствую ее запах, совсем близко, как будто моя голова по-прежнему лежит у нее на коленях, в нескольких шагах от двух покойников, всего несколько минут как убитых. И я слышу смех Лал, тихий и нежный если протянуть руку влево, вот так, я чувствую этот смех у себя на ладони, между пальцами, и шепот Лал: "Россет, малыш, ты такой сильный - там, во мне, - такой ласковый, такой добрый во мне! Россет, Россет... да, вот так, да, пожалуйста, милый, милый!" Это имя, которое дал мне Карш, имя, которое я всегда ненавидел, - о, как прекрасно оно звучит! Если бы я только мог спрятаться в этом звуке моего имени, как она его произносит, и никогда не выходить наружу...
Но я не в ней, я совсем не в ней, это понятно даже в этой пляшущей тьме. Это Лукасса принимает меня - Лукасса выгибается, тянется к моим губам, целует меня, молчит, отдает мне свое дыхание взамен моего - это ее бедра жгут мои недоверчивые руки... Я слишком бестолков даже для того, чтобы войти в женщину, которую я хочу больше всего, - как же я могу соединиться и наслаждаться с двумя зараз? О таких мужах рассказывают легенды, но я-то всего лишь Россет, я вовсе не рыцарь, всего лишь Россет, конюх, и тот разум, который у меня был, давно растворился в лунном свете, а глупое тело осталось болтаться в этой постели, как игрушечная лодка на волнах бурной бухты Бирнарик, которой я никогда не видел. "Кто-то возьмет меня туда, и я буду целый день играть в маленькой лодке своей на волнах Бирнарик-Бэй-бэй-бэй-бэй... Это Лукасса, Лукасса ведет меня туда. Это была песня. Была песня..."
Чья-то рука гладит меня по затылку, по бедру, ласково, настойчиво, толкает - потом подается в тот же миг, как подаюсь я, и мы вместе плывем в Бирнарик-Бэй. Голос Лал, внезапный свистящий шепот - должно быть, так свистит ее меч, вылетая из трости:
- Россет? Россет?!
НЬЯТЕНЕРИ
В конце концов меня выдали волосы. Что ж, этого следовало ожидать. Волосы Россета - сплошные тугие завитки. А мои - такие же жесткие и лохматые, как его, но при этом совершенно прямые, так что ошибиться невозможно. Едва только пальцы Лал вцепились в мои волосы - все было кончено, даже если бы магия каким-то чудом продолжала действовать.
Но магия отказала. Когда тебя оставляет заклятие - даже самое слабое, ощущение удивительно странное. Вы себе этого просто представить не можете. Нет, я вовсе не хочу вас обидеть - я этого тоже представить не могу, хотя мне случалось испытывать такое целых три раза. Поэты и доморощенные маги что-то там болтают насчет мановения огромных крыл, насчет того, что это все равно, как будто тебя покидает некий бог, который использовал тебя и заставил пережить почти невыносимый взлет... Чушь все это. Это похоже на то, как... Как будто у тебя на руке лопнул мыльный пузырь, оставив после себя холодок, такой мимолетный, что кожа успевает забыть о нем прежде, чем медлительный мозг его заметит, - знаете? Вот вроде этого. И ничего больше.
Ну, тогда вы, быть может, понимаете и то, что человек, находящийся под заклятием, знает об этом только по тому, как оно действует на окружающих? Целых девять лет я был Ньятенери, дочерью Ломадис, дочери Тиррин, и все это время лицо, отражение которого я видел в блестящих шлемах и придорожных лужах, было совсем не женским. Эти груди, что терзали Россета и придавали ему мужества; эта нежная кожа, изящные, нежные губы, мягкая, грациозная походка - все это было лишь уловкой, единственной уловкой, которая могла хотя бы на время сбить со следа тех, кто хотел меня убить. Я носил личину - достаточно надежную, чтобы путешествовать и жить рядом с настоящими женщинами, не возбуждая в них ни малейших подозрений. Но сам я не изменился - ни на деле, ни по собственным ощущениям. За все эти годы я ни минуты не верил, что я и в самом деле Ньятенери.
И тем не менее... И тем не менее тогда, на перегруженной кровати, когда Лал обвивалась вокруг меня, и рука Лукассы протискивалась между нами, а моя рука наконец-то нашла Россета, в алчном и возвышенном восторге трех тел, слившихся воедино с моим, - чье имя было настоящим, чей пол был истинным? Это невинное желание Россета заставило мое собственное с рыком пробудиться от многолетней спячки - так кто же жаждал его губ не менее, чем сладких губ Лал, его рук не менее, чем робких ласк некогда мертвой Лукассы? Был ли то я - мужчина - или Ньятенери, женщина, которой никогда не было на свете? Все, что я знаю, - это что я целовал их и возбуждался от их поцелуев - Ньятенери и в то же время мужчина, который не был Россетом, когда Лал застонала и зарылась руками в его волосы. В ту ночь в той постели не было ни стражи, ни границ.