Диалог теней

- Несчастье не одолевают, любовь моя, о нем забывают. Вы не хотите о нем забыть.

- Сегодня меньше, чем когда-либо.

- Раньше я рассуждал бы так же, как вы. Теперь я знаю, что прошлое, счастливое или несчастное, способно все испортить. Оно портит все.

- А я воскресаю, поймите. Жак, любовь моя, вы не понимаете. Все эти истории о гонимых девушках, свирепых отцах и домашней тирании отдают дурным романом, все это глупо. Да, глупо. И вдобавок - не улыбайтесь! - я смешна еще и тем, что я иностранка, знатна, сирота, живу в замке, затерянном в сельской глуши, отдана во власть вельможе, старому ипохондрику, наподобие отца Шатобриана. Но что поделаешь? Разве я выбрала эту обстановку? Я ее ненавижу.

- Не давайте себе труда ненавидеть то, с чем вы завтра расстанетесь.

- Я ее ненавижу. Ненавижу молча. Никто об этом даже не подозревает. Я страдала здесь без слез, просто, так просто, как могла, и один бог знает, чего мне стоила эта простота! Жак, если бы не появились вы, мне кажется, она постепенно поглотила бы все силы моего сердца.

- Кому бы вы принесли эту жертву? Да, Франсуаза, я прав, когда говорю, что вы религиозная душа. Ничто вас не манит. Ничто не искушает. Вам важно обладать чем-либо прежде, чем вы успели этого пожелать. Да, в желаниях, с которыми, тоскуя, живут и умирают люди, вы никогда не обретете ни покоя, ни отдыха. Но даже для сердца, склонного к любым безумствам, нет ничего более безумного, чем лелеять и упрямо вынашивать чудовищную, вздорную мечту о жертве без любви. Ни один даже самый сумасбродный святой не возложил бы на себя такое бремя. Если есть хотя бы тысячная доля надежды, что бог все-таки существует, этого довольно: не нужно искушать бога.

- И тысячной доли нет. Я искушаю себя, Жак, а не бога.

- Святой ответил бы, разумеется, что это одно и то же. Не стану лгать, Франсуаза: я прекрасно вижу, сколько ребяческого в вашем вызове, но детская мечта, если она жестока, не бывает жестокой наполовину. Это себя, себя вы ненавидите, дорогая! И вымещаете свою ненависть, безжалостно вымещаете ее на самом драгоценном, самом изболевшемся и самом уязвимом, что есть в вас, на вашей гордости. Вы маленькая святая, Франсуаза, вот в чем суть. Вы маленькая святая, но только святость ваша бесцельна. Ей не дано ни знания, ни цели, и это роднит ее с моей печалью, хотя источник моей печали до такой степени нечист, что мне стыдно его вам назвать, и безмерно банален - это развращенность литератора, торговца вымышленными историями.

- Развращенность! - сказала она, сжав бледные губы.

- Не ищите мне извинений. Ничто не извиняет меня, кроме скуки. Вряд ли кто-нибудь скучал так, как я; я познал, что у меня есть душа, только благодаря скуке. Но я, по крайней мере, делал все, чтобы усыпить свою душу, едва скука ее пробуждала. Тогда как вы, дорогая маленькая безумица, вы свою душу не перестаете растравлять, вы не даете ей ни секунды роздыха, словно дрессировщик с его вилами и хлыстом, и она в конце концов пожрет вас.

- Что за странная мысль! - воскликнула она, громко смеясь, но смертельно бледная.

- Послушайте меня! Послушайте! Еще минуту. Мы безумны. Мы оба безумны. Вас накрыла тень гигантского крыла, оно сметет нас обоих. Можно пойти на сделку со скукой, с пороком, даже с отчаянием, но не с гордыней.

Она обратила к нему свое серьезное, спокойное лицо, и он с удивлением, почти с ужасом увидел, что оно залито слезами.

- Гордыня? Гадкий, - сказала она тихим голосом, - гадкий, разве мало того, что я призналась в... Да! В том, что любая другая утаила бы от вас.

- Я этого не требовал, бедная любовь моя. Не спешите презирать меня, Франсуаза! Я шел к вам, как человек, который загубил свою жизнь, не испытав при этом ничего, кроме скуки, свободной от всяких угрызений, как человек, который потерял свою жизнь, сам не ведая где. И я был действительно тяжко болен, если мне взбрело на ум купить что-то, - хижину, уединенный приют (уединенный приют литератора, увы!) в этих дождливых краях, где даже в апреле пахнет осенней гнилью. Но тут я встретил вас. Впервые я встретил вас у госпожи Эддингтон. Неужели вы думаете, что я, хоть на мгновение, мог принять вас за обыкновенную девушку, такую, как все? Был ли я вправе претендовать на то, чего требует двадцатилетний влюбленный? Был ли я вправе вообще на что-то претендовать? Я видел только свою печаль, свою собственную печаль, - она вставала в ваших спокойных глазах. Я ждал от вас только проницательной, ясновидческой жалости, заменяющей вам опыт, той обостренной чувствительности к боли другого, в которой есть что-то до такой степени роковое, до такой степени мучительное, что перед этим отступает любая поэзия. Стоило ли меня испытывать, Франсуаза, испытывать мои силы, рискуя лишить меня последнего ничтожного шанса быть счастливым? Должен ли был я подвергаться такому риску с вами?

- Простите меня, прошу вас, - произнесла она после паузы, столь долгой, что порыв пронзительного ветра успел донести до них позвякивание наковальни из далекой деревни. - Простите меня, любовь моя.

- Согласитесь быть моей женой. Обещайте мне, по крайней мере, что согласитесь на это впоследствии. Зачем нам скрываться, точно мы воры, убегать куда-то в Сирию, когда так просто попросить вашей руки у отца, а если он откажет, обойтись без его согласия?

- Не требуйте невозможного,- сказала она, все еще плача беззвучно, обратив к нему просветленное лицо. - Поверьте, это вовсе не каприз, я не хочу сделать вам больно. Я буду вашей любовницей, Жак, дорогой, только любовницей, я отдамся вам по первому вашему слову, по первому знаку, я принадлежу вам одному. Чего же больше? Но я не буду вашей женой. Я не стану носить ваше имя. От меня зависело промолчать; я все рассказала, и вы все же не отвергаете меня, этого довольно. Любовь моя, я получила ваше прощение, не умерев от стыда; не требуйте, чтобы оно стало прощением узаконенным, юридической сделкой. У святых, о которых вы сейчас говорили, есть только сегодняшний день, но они надеются на вечное блаженство, их счета в кассовых книгах Рая в полном ажуре. Пусть моя бедность будет беднее бедности святых! От одного тебя, от твоей доброй воли, от твоей бесценной жалости будет зависеть каждый год, каждый месяц, каждая неделя, каждое утро моей смиренной жизни. Каждая ночь, проведенная в твоем доме, станет моей победой над временем, забвением, пресыщенностью, мнением света, над всеми силами, которые меня гнетут и которые я ненавижу. Увы! Ты сказал правду, ты был прав, я согласна, но откуда во мне эта гордыня, почему я не могу от нее избавиться? И все же я избавлюсь! Откуда эта отвратительная тяга к недосягаемому, нечеловеческому совершенству, к самоотречению, к мученичеству? Я с ней покончу. Если этого требует моя душа, - ангел ли она или животное, - я больше не в силах ее терпеть.