Атаульф

Лиутпранд на колоде сидел, похожий на большого, толстого, унылого филина. Мне его жалко стало. Я к нему подошел. Лиутпранд поднял голову. Рад он был тому, что хоть кто-то на него внимание обратил. Сказал мне дружески:

— Ну а тебя, желудь, как зовут?

Я сказал:

— Атаульф. — И добавил: — Я любимец дедушкин.

— Ишь ты! — сказал Лиутпранд и в бороде поскреб. — Ты любимец? А я думал, Агигульф — любимец Рагнариса.

— Агигульф — любимец богов, — сказал я.

На самом деле я обиделся на Лиутпранда. Гизульфа он помнил, а меня забыл. Даже имя мое позабыл.

Про это я ему, понятное дело, говорить не стал, а спросил, почему он назвал меня «желудь». Лиутпранд охотно объяснил, что жизнь так устроена: сперва ты желудь, потом дубок, после дуб, а там, глядишь, и пень… И хмыкнул.

Мне эта шутка не понравилась, потому что какой из дедушки Рагнариса пень? Я сказал Лиутпранду:

— Сам ты пень.

И отошел.

Лиутпранд мне вслед поглядел с недоумением.

Когда Лиутпранд на колоде сидел, возле него все Галесвинта вилась. Дюжина дюжин дел у нее сразу сыскались подле колоды. Потом гляжу — подсела. Лиутпранд ей что-то рассказывал, руками размахивая и бородищей тряся. Галесвинта слушала, перед собой глядела. Нет-нет на телегу дедушкину взглянет. Беспокойно ей было.

Я вспомнил, что Хродомер про лангобардов говорил. Хродомер говорил, что хамы они все. Хоть он, Хродомер, кроме нашего Лиутпранда других лангобардов не встречал, но доподлинно про них знает. Беседовал с людьми, что в края лангобардские нечаянно забредали.

Видать, прав Хродомер. Недаром столько лет прожил.

К деду подошел. Дедушка лежал и в полог, над головой у него натянутый, строго глядел. Дядя Агигульф возле телеги факел пристроил, чтобы светло было деду. Не знаю, заметил ли меня дедушка Рагнарис, потому что на меня он не смотрел.

И вдруг дед отчетливо выговорил:

— Больно мне.

Я испугался и отошел.

Уже стемнело. Звезд на небе не было — затянуло небо, хотя весь день было ясно. Только к вечеру облака появились. По краю неба гуляли зарницы. Луна то появлялась, то исчезала, а потом и вовсе за облаками пропала.

У меня очень болела голова и дышать было трудно. Я думаю, это оттого, что я испугался.

У дома, в темноте почти не видные, отец мой стоял с дядьями. Тарасмунд говорил, что гроза, видимо, надвигается. Куда деда нести — на сеновал или к Ульфу в дом?

Ульф говорил, что лучше к нему в дом, потому что на сеновале пыльно и душно. И в дом свой ушел подготовить там все для деда на тот случай, если действительно дождь пойдет.

Я удивился, потому что они мирно между собою говорили. Будто и не кричал дядя Ульф на больного деда и не бил дядю Агигульфа локтем, когда тот отогнать его пытался.

Спать мне не хотелось. Гизульф тоже понурый по двору бродил.

Гизульф вдруг сказал мне, на зарницы глядя:

— Вандалам, небось, тревожно. Мы-то хоть все вместе, а их только двое. Да и кузница на отшибе.

Я ответил ему:

— Вандалы, что с них взять. Они все, небось, такие.

Но и мне тревожно было.

Потом я спросил Гизульфа о Лиутпранде — он где? Гизульф сказал, что не знает. Галесвинту встретил, она сказала, что Лиутпранд пошел куда-то. Галесвинта сама не своя с тех пор, как Лиутпранд приехал.

Потом Гизульф спросил:

— А ты знаешь, что он к Галесвинте свататься приехал?

Я сказал, что не знаю. Спросил, ему-то откуда это известно?

Он ответил:

— Мать сказала. И помолчав, добавил: — А знатная у него кольчужка. Говорит, сам добыл. А что дыра на боку, так это Лиутпранд ее сделал, когда с прежнего владельца снимал. Тот расставаться с нею не хотел, пришлось уговаривать.

— Как уговаривать-то?

— Фрамеей.

Я все еще зол был на Лиутпранда, что он имя мое забыл, и потому сказал, что когда зверя берешь, шкуру лучше не портить. Не от большого ума дыру в кольчуге проделал.

Гизульф за Лиутпранда обиделся и сказал, что и я так бы не добыл, не то что целую.

Чтобы о другом поговорить, я у Гизульфа насчет сынка его спросил. Как, мол, Марда — и правда сынка ему родить хочет?

Гизульф раздраженно сказал, что не знает он ничего и не его это дело. Дед про то разговор завел — вот пусть с отцом нашим Тарасмундом да с Валамиром, хозяином замарашкиным, и решают — становиться Марде брюхатой или нет.

Про деда упомянув помрачнел совсем Гизульф и замолк.

Я спросил его, почему он сынка не хочет. Напомнил, как мечтали мы о том, что сынков гизульфовых пугать будем, когда те подрастут.

Но Гизульф вдруг досадливо сплюнул, как это дядя Агигульф иногда делает, сказал, что и петух вон тоже у соседа Агигульфа во дворе риксом стать мечтал. Домечтался.

Буркнул, что спать хочет. И ушел.

Гроза ближе стала. По небу гром прокатился. Недаром у Хродомера поясницу ломило.

Тут от телеги слабый голос донесся — дед что-то говорил. Ему Ульф ответил. Я и не заметил, когда Ульф успел из своего дома к телеге вернуться.

И тотчас же от дома туда отец наш Тарасмунд пошел. А я не видел, что отец рядом с нами во дворе стоял, так темно было.

Голоса стали громче. Теперь уже слышно было, что возле телеги ругаются. Вернее, дедушка моих отца и дядю честил на чем свет стоит. Мне поспокойнее стало. Коли дедушка ругается, значит, все в порядке.

Но тут дедушкину брань Ульф перебил, грубо и резко, как никогда прежде никто не решался. Ульф сказал:

— Молчи и делай, как говорю! С тебя не убудет, если меч возьмешь. А дальше лежи себе и дери себе глотку, сколько влезет. С мечом оно спокойнее будет.

И сразу мимо меня шаги послышались — кто-то в дом спешно вошел. Не разобрать, отец или Ульф.

Из темноты голос дедушки раздался. Заревел Рагнарис яростно:

— Хоронить меня вздумали? Я вас!..

Тарасмунд на это дедушке сказал громко и спокойно, как ребенку капризному:

— Вот и хорошо. Бери меч и казни нас. Ты только возьми.

Тут из дома грохот донесся — это Ульф что-то в темноте опрокинул. И выругался. Я понял, что Ульф очень сердит, потому что он как-то непривычно зло ругался.

Я стоял, то грозу слушал, то голоса возле телеги. Отец что-то деду опять говорить стал, только очень тихо. Потом вдруг Тарасмунд сказал:

— Атаульф, иди сюда.

Я удивился тому, что он меня в этой темноте заметил.

Из дома Ульф выскочил с обнаженным мечом в руке, будто на врага мчался. Чуть не сшиб. Я за ним пошел.

Когда я вслед за Ульфом к телеге подошел, Тарасмунд нам сказал, что дедушка Рагнарис умер.

Ульф только зубами заскрипел и ушел, ничего даже говорить не стал.

Я отцу моему Тарасмунду не поверил, потому что дедушка совсем не изменился. Какой лежал, такой и лежал. Я спросил:

— Он только что живой был. Когда он умер?

Отец сказал:

— Только что.

Мне казалось, что сейчас дед снова откроет глаза и ругать нас с отцом начнет, что спать ему мешаем. Но отец сказал, что сам глаза ему закрыл.

Из темноты дядя Агигульф вдруг появился, за ним Ульф шел, все еще с мечом в руке.

Ульф еще раз поглядел на деда и снова промолчал, только на меч взгляд бросил.

А дядя Агигульф вдруг расплылся, как баба, разом и нос у него красный стал, и глаза, щеки затряслись (даже в свете факелов я это заметил) — и заревел, завыл Агигульф, совсем по-детски. Ни Гизульф, ни я так никогда не плакали, даже когда маленькие были и больно ушибались.

Дядя Агигульф так страшно завыл, что надо всем селом, наверное, вой этот разнесся. И гром в ответ прогремел почти над головами.

И тотчас же, дядин вой услышав, взвыла в доме Ильдихо, будто сука, у которой щенят утопили. Тянула на одной ноте, тоскливо.

Что дядя Агигульф убивается — то понятно было. Но я удивился тому, что и Ильдихо так по деду воет.

Дядя Агигульф вдруг выть перестал, к дому метнулся. Ульф за ним следом бросился.

Но тут дядя Агигульф снова выскочил из дома. В свете факела красновато сталь блеснула. Пока Ульф успел дядю Агигульфа поймать, тот уже плетень повалил и Ульфа зарубить хотел. Но с Ульфом ему не потягаться. Из темноты, где плетень упал, только рычанье доносилось и звон металла.