Страница 24 из 27
Я сел на облучок, ноги спустил на разломанный передок… А ещё два дня назад… мама сидела сзади в кошеве, когда подъезжала к школе, чтобы попрощаться со мной, сказать, что она всё нам приготовила и обед надо только разогреть… А я ей не позволил поцеловать себя при всех. И даже не мог в окно посмотреть, как они поедут через площадь, потому что надо было бежать в класс.
— Пора трогаться, — нарушил молчание дядя Федя, когда они осмотрели кошеву и ничего в ней не нашли: всё выпало, сколько раз она опрокидывалась, пока кони вышли к жилью.
Дядя Федя предложил так:
— Будем двигаться по их следу, пройдём, сколько успеем до темноты. Заночуем в тайге. Будем жечь костры, время от времени стрелять в воздух. Кто знает, может быть, они идут нам навстречу.
— Хорошо бы так, — сказал Пётр Тихонович. — Надо идти, Фёдор Григорьевич…
Неужели он тоже собрался в тайгу?.. Ведь ему, старику, трудно будет. Не помешает ли он остальным быстрее двигаться по следу, не станут ли они из-за него задерживаться в пути?
Двое мужчин из колхоза, те, что нас встретили на конном дворе, тоже уходили с ними.
В конюшне стояли три осёдланные лошади. Лошадей вывели к машине и навьючили на них тёплую одежду, спальные мешки, привязали два небольших кожаных мешка с патронами, рюкзаки с едой. И когда только успели всё это приготовить?..
Недолгими были сборы. Дядя Федя подошёл ко мне, ухватил под мышки и высоко поднял.
— Я пошёл, — сказал он так, как будто просто собирался после обеда к себе в контору. Так он маме говорил, когда уходил. — Будь молодцом, Женя… Женя, слышишь? И вы с Кристепом, я прошу вас, больше ничего не предпринимайте, ждите нас здесь, а то ещё и вас придётся… Ну, будь молодцом!
— Буду, — сказал я, хоть это очень трудно — быть молодцом, когда у тебя всё так плохо.
Он опустил меня обратно на землю, закинул за плечо заряженную двустволку. Ружьё было не только у него одного, ружья были у всех, кто уходил в тайгу. Все пятеро надели лыжи. Дмитрий Романович и те двое колхозников повели лошадей в поводу.
Мы с Кристепом и женщина — здешняя учительница — проводили их немного по тропинке, протоптанной от конного двора в сторону тайги, которая синела совсем близко.
На снегу были хорошо заметны следы двух лошадей; следы шли рядом, а позади них — след сломанных, искривлённых полозьев. Уж его-то я бы ни с каким другим не спутал, сразу отличил бы!
И этот след вёл к маме.
По этому следу и направлялся дядя Федя со всеми остальными. Зря я боялся, что Пётр Тихонович будет им мешать. Он на лыжах шёл так, что не всякий молодой за ним угонится. Ну, а если даже и устанет, может верхом на лошади проехать, отдохнуть и снова на лыжи…
Последним мимо меня прошёл колхозник с толстыми губами. Он на ходу ухватил меня за руку, повыше локтя, и сказал что-то по-якутски.
Кристеп мне перевёл:
— Говорит, мы хорошо сделали, что приехали… Удача будет ждать их на тропе…
— Вот видишь, а ты хотел остаться в Хара-Сайялыке!
Кристеп ничего не ответил, шмыгнул носом.
Дядя Федя обернулся посмотреть, стоим мы ещё или уже ушли. Я закричал ему, им всем:
— Доброго пути! Доброй удачи!
Но они уже не могли услыхать — далеко отошли.
Мы не трогались, пока все пятеро и три лошади с ними не скрылись в тайге. Тогда мы тоже пошли, только в обратную сторону, назад к посёлку. Машина-то уехала, я забыл про это сказать. Она должна была перебросить ещё одну партию людей из соседнего колхоза: люди шли на поиски с другой стороны, в обхват. Ведь мама могла оказаться и там, — никто же не мог точно сказать, где её найти.
Учительница вела нас к себе домой. И что-то говорила, но я не слышал ни одного слова.
Я думал о том, сколько друзей — и знакомых и незнакомых — нашлось у мамы и у меня.
7
Все ушли.
А мне никуда не надо было собираться, спешить. Одно оставалось — ждать. Я слышал, как говорят: ждать и догонять хуже всего… Но уж лучше догонять! А то оденешься, выйдешь во двор, походишь — и обратно в комнату. Вернёшься, а в комнате что?..
Кристеп от меня не отступал ни на шаг. Он звал в снежки… Звал к здешним ребятам — посмотреть школу, в которой они учатся. Я никуда не пошёл. Я сидел на широкой лавке возле окна и теребил бахрому тяжёлой скатерти, покрывавшей квадратный стол.
Смеркалось быстро. Окно, когда мы только пришли к учительнице домой, было сперва белое, потом оно стало сизым и, наконец, совсем чёрным. От этого сделалось ещё неспокойней. Времени прошло мало с тех пор, как они пустились в дорогу, — не успели далеко продвинуться по следу. А вдруг ночью потеряют след или ещё что-нибудь случится…
Учительница позвала ужинать.
Я люблю беляши, люблю жареную картошку с мясом, но сейчас мне кусок в горло не лез, и я больше на квас налегал — я такого не пил никогда, это был брусничный квас.
Учительница постелила нам на русской печке.
— Укроетесь этим ватным одеялом, ребятки, — сказала она. — Одеяло большое, вам двоим вполне хватит.
Мы сняли валенки, и Кристеп поставил их сбоку на плиту сушиться. Забрались наверх, и раздеваться пришлось в темноте — учительница погасила керосиновую лампу, и окно сразу поголубело — на улице была луна.
— Ты как думаешь? — спросил я Кристепа. — Если луна, может быть, они и ночью след не потеряют, всё равно будут идти? А?.. Светло ведь…
— В самой тайге темно… Если след по полянам идёт, тогда увидят его. От поляны к поляне можно искать. Однако, так и сделают, они знают… Ты спи. На печке всю ночь нам будет тепло, даже если раскроемся.
Нам-то тепло. А маме сейчас в тайге?..
— Спите, мальчики, — сказала учительница. — Знаете, есть поговорка о том, что утро вечера мудренее.
Я думал, что не смогу уснуть. Я лежал с открытыми глазами, думал о маме, о себе и потом как в чёрную яму провалился. Утром, когда проснулся, долго боялся пошевелиться и глаза не открывал. Рукой пощупал — Кристепа рядом нет. Значит, он ещё раньше проснулся и не захотел меня будить. Что будет?.. Я слез и увидел, что нечего и спрашивать.
Их нет… Ни её, ни его.
Но больше я не мог оставаться в комнате. Мне надо было куда-то идти, что-то делать.
Кристеп пришёл со двора, обил у порога снег с валенок. Он молчал и был мрачный.
— Пойдём, Кристеп?
— Куда пойдём?
— Не знаю, хоть куда… Хоть на конный двор, ещё посмотрим тех лошадей, что везли маму, посидим в кошеве, в которой она ехала…
Самой учительницы дома не было. Она оставила нам завтрак на столе и ушла: торопилась, наверно, на уроки, ведь учителям тоже нельзя опаздывать. Значит, спрашиваться нам не у кого было. Я оделся, и мы пошли.
День был такой же серый, как и накануне, и тучи опять прижимались к самым верхушкам деревьев. Но мне показалось, что сегодня теплее: мороз не щипал за нос и за щёки. Падал снег, густой, крупный. Мы и ста шагов не успели пройти, как шапка у Кристепа, плечи его полушубка и рукава стали белыми. И у меня тоже.
Я остановился посередине улицы как вкопанный… Как это я сразу не сообразил?
Снег!..
Этот снег занесёт следы!
Говорил же дядя Федя: как хорошо, что нет снегопада… Вот тебе и хорошо!
— Кристеп, снег… — Вот всё, что я мог сказать.
По его лицу я увидел, что он понял беду ещё раньше меня и не говорил — думал, может, я не пойму.
— След потеряют, по-другому искать будут, — сказал он. — А мы собрались на конный двор, давай туда и пойдём.
Мы побежали, хотя бежать было трудно — много снега. Я несколько раз падал, поднимался и снова догонял Кристепа. Так мы добежали до конного двора, обошли его кругом и остановились возле колодца, мимо которого вчера вёл след поломанных, искривлённых полозьев.
Вчера вёл…
А сегодня следа не было. Вот здесь же он проходил, возле сруба, и дальше, возле того кустика… И Кристеп молчал, значит, тоже ничего не обнаружил.