Страница 11 из 37
Сутулый чернобородый Прокопович очень боялся всякой заразы. Круглый год, зимой и летом, он ходил в коричневых лайковых перчатках. Повсюду ему мерещились бактерии, но пуще всего на свете он боялся мух. Дома у него на всех этажерках, подоконниках и даже на скамейке под яблоней были расставлены налитые сулемой стеклянные мухоловки. Зная, чем можно досадить директору, Сашка Бобырь здорово наловчился ловить больших зеленых мух, которые залетали иногда к нам в класс и, стукаясь о стекла, жужжали, как шмели. Поймает Сашка такую муху и на переменке тихонько через замочную скважину в кабинет Прокоповичу пустит. Муха зажужжит в директорской, а Прокопович засуетится, как ошалелый: стулья двигает, окна открывает, горбатого Никифора на помощь зовет - муху выгонять. А мы рады, что ему, бородатому, досадили... Я с трудом открыл тяжелую, обитую войлоком и зеленой клеенкой дверь в директорскую. Прокопович даже не взглянул на меня. Он сидел в мягком кожаном кресле за длинным столом, уткнувшись бородой в кучу бумаг и положив на край стола руку в коричневой перчатке. Я остановился у порога, в тени. Очень не хотелось, чтобы директор узнал во мне того самого декламатора, что выступал на торжественном вечере. В тяжелых позолоченных рамах развешаны портреты украинских гетманов. Их много здесь, под высоким потолком директорского кабинета. Гетманы сжимают в руках тяжелые золотые булавы, отделанные драгоценными камнями; пышные страусовые перья развеваются над гетманскими шапками. Один только Мазепа нарисован без булавы. С непокрытой головой, в расстегнутом камзоле, похожий на переодетого ксендза, он глядит на директора хитрыми, злыми глазами, и мне вдруг кажется, что это не Прокопович, не директор нашей гимназии сидит за столом, а какой-то сошедший с портрета бородатый гетман. Сидит злой. Недовольный, словно старый сыч, нахохлился над бумагами и не замечает меня. Прокопович раскрыл тяжелую черную книгу. Мне надоело ждать. Я тихонько кашлянул. - Что нужно? - глухо, скрипучим голосом спросил директор, вскидывая длинную жесткую бороду. - Меня... позвал... Никифор,- заикаясь, сказал я. От страха у меня запершило в горле. - Фамилия? - Василий... - Я спрашиваю: фамилия?! - Манджура... - пробормотал я невнятно и, закрывая лицо рукой, сделал вид, что утираю слезы. - Ты хотел утопить Григоренко? - Это не я... Он сам... Он первый повалил меня... - Батько есть? - Он в селе. - А мать где? - Померла... - Ас кем живешь? Кто у тебя там есть? - Тетка, Марья Афанасьевна. - Тетка? Мало того, что давеча ты опозорил нашу гимназию перед лицом самого головного атамана с этой своей идиотской декламацией, так сегодня еще чуть не утопил лучшего ученика вашего класса! Забирай свои книжки - и марш домой к тетке. Чтобы ноги твоей больше здесь не было! Можешь передать тетке, что тебя выгнали из гимназии. Навсегда выгнали, понимаешь? Нам хулиганья не нужно! И директорская борода снова опустилась в бумаги. Озадаченный, я несколько минут молча стоял у покрытого сукном длинного стола. "Вот так фунт! Он, наверное, думает, что я умолять его стану, на колени упаду? Не дождешься! " Быстро схватил я дверную ручку и не заметил даже, как захлопнулась за мною тяжелая дверь директорской. По длинному пустому коридору, по каменной лестнице я медленно спустился в вестибюль и вышел на улицу. На дворе было уже совсем жарко. Голуби глухо ворковали на соборной колокольне. Водовозная тележка с возницей на краешке пузатой бочки протарахтела мимо меня и скрылась за кафедральным собором. Наверху, возле учительской, отрывисто зазвенел звонок. Сейчас выбегут сюда хлопцы. Они станут допытываться: "Ну как, здорово попало?" А я что скажу? Что меня выгнали? Ну, нет. И так тошно, а тут еще жалеть станут и, того и гляди, тетке разболтают. Уж лучше дать стрекача. И, зажав под мышкой связку книг, я побежал на Заречье.
КОГДА НАСТУПАЕТ ВЕЧЕР
Дома я долго не мог найти себе места. Что же все-таки сказать Марье Афанасьевне? Прошлой зимой, перед самым рождеством, мы с Куницей не пошли в училище, а забрались в лес за елками. Отец узнал про это и потом три дня бранил меня, даже, помню, Сашку Бобыря прогнал, когда тот пришел звать меня на коньках кататься. Нет уж, никому не буду говорить, что меня выгнали из гимназии. И Марье Афанасьевне. И хлопцам. Даже Кунице не скажу, обидно все-таки. А если спросят, почему не занимаешься? Ну, тогда выдумаю что-нибудь. Скажу, у меня стригущий лишай и доктор Бык не велел приходить в класс, чтобы не заразил других учеников: и бояться будут и поверят. Ведь у Петьки Маремухи был стригущий лишай, и он, счастливец, сидел тогда две недели дома. Вот и расцарапаю я себе на животе стеклом ранку, скажу, что это лишай, буду мазать ее белой цинковой мазью и сидеть дома. А там и каникулы начнутся. Решено - у меня лишай! Но вечером в этот день я никак не мог успокоиться. Лишай лишаем, тетку обмануть будет нетрудно, а вот стоило подумать, что я уже больше не ученик,- и сразу начинало щемить сердце. Больше всего было обидно, что меня выгнали из-за этого паршивца Котьки. Ох, как обидно! Жаль, что я его мало поколотил... Дома никого не было. Покормив меня обедом, тетка Марья Афанасьевна ушла на огород пропалывать грядки А не пойти ли мне к Юзику? Но уже, должно быть, вернулся домой и отец Юзика. А мне не хотелось с ним встречаться. Уж очень он строгий, никогда не засмеется и не отвечает даже, когда говоришь ему: "Здравствуйте, дядя Стародомский", "Нет, к Юзику ходить не стоит,- решил я.- Так просто пойду погуляю один". Скоро тихие сумерки спустятся на крутые улицы нашего города. Уже солнце, остывая, падает за Калиновский лес. Медленно и важно плетутся по узкому переулку вниз, к речке, на купанье, шоколадно-черные египетские гуси нашей соседки Лебединцевой. Гусей никто не гонит, они сами, выйдя из подворотни, покачиваясь, выгнув шеи, бредут вниз. Подымаясь по Турецкой улице, я услышал, как вверху, на гимназическом дворе, дробно застучал барабан. Подойдя ближе, я увидел, что возле глазка в каменной ограде гимназического двора столпились маленькие ребята. Приподнявшись на цыпочки, они заглядывали в глубь двора. - Смотри, смотри, как маршировуют!- восхищенно закричал кто-то из них. И вдруг среди этой детворы я заметил стриженый затылок Куницы. Вот так здорово! А я думал, Юзик сидит дома. Я растолкал локтями сгрудившихся около забора ребят и, пробравшись к Юзику, хлопнул его по плечу. Он вздрогнул и быстро обернулся, рассерженный, готовый к драке. Но, увидев меня, заметно смутился и промямлил что-то непонятное себе под нос. - А ты зачем пришел сюда? Интересно тебе, что ли? - спросил я, кивая в сторону двора. - А, ерунда такая,- с напускным безразличием ответил Куница, - ходят, "слава" кричат, а офицеры смотрят на них, как на обезьян в зверинце! Совсем близко, за стеной, застучал барабан. Через глазок я увидел, как по гимназическому двору ровными рядами зашагали бойскауты. Они в новой форме: на них коротенькие, цвета хаки, штанишки до колен и светло-зеленые рубахи с отложными воротничками. К левому плечу у каждого пришит пучок разноцветных ленточек, а на рукаве, пониже локтя, - желто-голубые нашивки. Бойскауты маршируют рядами по три человека и, подойдя к забору, сворачивают в сторону. Поодаль, важничая, в новых желтеньких ботинках шагает "утопленник" Котька Григоренко. Он - звеньевод. На рукаве у Котьки, повыше желто-голубой нашивки, вьется червяком малиновый шнур. Это значит, что Котька не простой скаут, а начальник. Мне ненавистны и натянутая походка этого барчука и его самодовольный вид. Как только его слушаются Володька Марценюк и Сашка Бобырь? Ведь раньше они никогда не дружили с Котькой, дразнили его, а сейчас даже смотреть противно, как они из кожи лезут вон перед этим докторским сынком... Подлизы несчастные - с ними даже здороваться не стоит... Мальчишки загалдели у меня за спиной. Они совсем прижали нас с Куницей к забору, силясь разглядеть, что делается во дворе. - Пойдем-ка, Юзик, лучше купаться! Я уже нагляделся. Хватит здесь стоять,- предложил я Кунице. Куница согласился. По знакомой извилистой тропинке, мимо улицы Понятовского, мы направились к речке. - Ну, что тебе директор сказал сегодня? Небось, попало здорово? - спросил Куница. - А, пустяки. Сначала ругался, а потом, когда я ему рассказал, что Котька мне подножку подставил, замолчал и отпустил домой. - Только и всего... А Петька Маремуха брехал, что тебя выгнали из гимназии. Мы ждали тебя, ждали, а ты как пошел, так и пропал. Я уж думал, не посадил ли тебя бородатый за Котьку в карцер. - Ну, вот еще выдумали. Не выгнал, а грозился выгнать. А Маремуху я поколочу, если он брехать про меня будет... Внизу уже заблестела речка. - Купаться со скалы будем? - Давай со скалы, - согласился Юзик. Мы повернули вниз. За рекой показалась знакомая Старая крепость. Весь ее двор засажен фруктовыми деревьями. Возле Папской башни растут низкие ветвистые яблони-скороспелки. Сорвешь зрелое яблоко, еще задолго до осени, потрясешь над ухом - слышно даже, как стучат внутри него черные твердые зернышки. Скороспелки, когда созреют, делаются мягкими, нежными, зубы - только тронь такую кожуру - сами вопьются в нежно-розовую рассыпчатую мякоть яблока. В крепости есть несколько шелковиц. Ягоды, которые созревают на этих деревьях, мы называем "морвой". Они черные и похожи на шишечки ольхи. Когда черная морва созреет, мы, забравшись в Папскую башню, швыряем оттуда сверху на деревья тяжелые камни. С шумом пробивая листву, камни летят вниз, задевают твердые ветви, ветви трясутся, а ягоды осыпаются. Потом в густой траве, под сбитыми листьями, мы ищем мягкие, приторные, налитые черным соком ягоды. Мы едим их тут же, ползая на коленках под деревом, и долго после этого рты у нас синие, словно мы пили чернила. Вот уже несколько дней, как на лотках городского базара появились первые черешни. Желтые, совсем прозрачные, желто-розовые, похожие на райские яблочки, и черные, блестящие, красящие губы черешни доверху наполняют скрипучие лукошки торговок. Торговки звенят тарелками весов, переругиваются, отбивая друг у друга покупателей, и отвешивают ягоды в бумажные кульки. Как мы завидуем тем, кто свободно, не торгуясь, покупает целый фунт черешни и, сплевывая на тротуар скользкие косточки, не торопясь, проходит мимо нас! Так, размышляя о черешнях, я спустился вслед за Юзиком к реке. Теперь крепость высилась над нами справа - высокая, мрачная. Я видел зыбкую ее тень, падающую на воду, и вспомнил о высоких, толстостволых черешнях, которые росли во дворе крепости, за Папской башней. Листва у них прозрачная, редкая, а ягоды удивительно сладкие. "Раз торговки продают черешни на базаре,- подумал я, раздеваясь, - значит, они уже поспели и в крепости". Я сказал об этом Кунице. - Ну, так что ж? Давай полезем завтра! - А когда? - После обеда. - Нет, вечером нельзя, - сказал я, - там же снова будут стрелять петлюровцы. За пороховыми погребами крепости петлюровцы устроили гарнизонное стрельбище. Ежедневно после обеда они отправляются туда на стрельбу, и до сумерек вся крепость трещит от пулеметных выстрелов. Пули с визгом летят как раз в ту стену, по которой надо взбираться до башни. - Ну, а когда же? - хлопая себя по бедрам, спросил Куница. Он уже разделся и стоял передо мной голый, худощавый. - Давай утречком, перед школой. Возьмем с собой тетради, чтобы домой за ними не бегать, я зайду за тобой, только ты гляди не проспи, - сказал я, совсем забыв, что мне завтра в гимназию не надо идти - Я-то не просплю, - ответил Куница, - но ведь утром сторож шатается по крепости. Как мы полезем на черешню? - Да. Это верно Утром сторож обходит всю крепость, а вот попозже, как раз когда в гимназии начинаются уроки, сидит на скамейке у ворот. Тогда хоть ломай деревья - не услышит. Сторож не любит, если ребята появляются в крепостном саду. Он заботливо оберегает каждое дерево, весной обмазывает стволы известкой, окапывает вокруг деревьев землю и удобряет ее навозом. Когда фрукты созревают, он собирает их себе. Влезет на дерево по лестнице - даром что хромоногий - и обрывает ягоды, яблоки и даже маленькие кругленькие груши дички. - А, есть чего бояться! Ну, увидит, закричит. Подумаешь! Что мы, не сумеем удрать? Ведь не полезет же он за нами по крепостной стене, старый черт! Давай пошли утром,- решил я - Пошли! - сказал Куница - Язда! Мы оставляем на берегу одежду и пробираемся вверх на скалу. Какой интерес купаться у берега, на мели, где купаются зареченские женщины? Не купанье, а стыд один! То ли дело вскарабкаться на скалу и оттуда, с вытянутыми вперед руками, броситься вниз головой в быструю воду Теплые, нагретые за день скалы колют нам ноги, мелкие камешки осыпаются вниз и шуршат по кустам бледно зеленой полыни. Взобравшись на скалу, мы с Юзиком стоим на ней рядом Далеко, за плотиной, в воду ныряют утки Они то и дело подбрасывают кверху свои толстые гузки и сверкают на зеленоватой глади устоявшейся воды красными лапками - Вода сегодня, должно быть, теплая-теплая! - говорит Куница и блаженно улыбается. По мосту гулко проехала телега - Давай! - закричал я и, не дожидаясь ответа, с размаху бросился в воду. Вынырнул на середине речки, ищу Куницу. Его нет ни на скале, ни на воде Он, черт, хорошо ныряет Я верчусь волчком на одном месте Я боюсь, как бы Куница не нырнул под меня и не ухватил за ногу. Это очень неприятно, когда тебя под водой схватят за ногу скользкими руками. Куница пробкой выскочил из воды около самой плотины. Большие круги разбегаются в стороны. Как далеко он проплыл под водой! Мне столько не проплыть. Мы ныряем вперегонки, достаем со дна кругленькие камешки и желтую глину, взбиваем брызги, чтобы увидеть радугу Усталые, мы переворачиваемся на спину и лежим на воде без движения. Течение медленно сносит нас вниз к плотине. Вверху расстилается голубое, чуть порозовевшее на западе, прозрачное, без единой тучки, небо. Завтра будет замечательная погода!