Сто один день

…Один раз Госпожа привязала меня к дверям позволив наблюдать ее совокупление с очередным любовником. Мне было разрешено мастурбировать, но я не воспользовался разрешением. Я просто смотрел на них, испытывая злую радость оттого, что стушевавшись под моим лютым взором, любовник никак не мог овладеть ее волшебным телом. Меня выгнали за дверь, и слыша доносящиеся стоны, я возбудился чрезвычайно сильно.

Здесь все наоборот. Я вижу, но не слышу. Я поглядываю, оставаясь незамеченным. Я чувствую себя несчастным, и оттого мои эмоции обостряются. Чувство крайнего унижения делает меня свободным, и я лишаюсь страха пред будущим.

Худенькая брюнетка танцует в центре комнаты. Она чувственно изгибается, старательно подражая киношным дивам. Она задорно стаскивает через голову свитер, раскручивает его как пращу, и запускает в дальний угол комнаты сокрытый занавесью от моего обзора. Там надо полагать расположился ее кавалер. Брюнетка носит бюстгалтер. Черный, с кружевным орнаментом. Девушка пьяна. Стаскивая юбку она оступилась, и едва на опрокинула лампу. Тотчас возле нее оказывается толстяк. Он подхватывает ее под руку они топчутся обнявшись, бесшумно хохоча – он расстегивает подпругу бюстгалтера, и тот черной ласточкой улетает вслед за свитером. У нее маленькие нагло торчащие грудки, с узкой полоской белого загара. Она призывно трясет грудями словно румынская цыганка, и толстяк утыкается лицом куда-то подмышку.

Я нервничаю, начинаю негромко поскуливать, – Госпожа с атлетом сокрыты от просмотра массивной спинкой кресла. Я напрягаю до боли глаза, пытаясь пробуравить эти сантиметры ткани и поролона. При всей моей богатой собачьей фантазии, я не в состоянии угадать, что именно происходит на проклятом кресле.

Тем временем, бородатый стащил трусики с брюнетки, и метнул их на кресло. Брюнетка радостно разевает накрашенный рот, деликатно прикрывая ладошкой низ живота. Я машинально отмечаю, что она побрита.

Мне не очень нравятся бритые девушки, они напоминают голых манекенов, а сейчас мне и вовсе не до нее – я вижу, как трусики бесследно исчезают за спинкой кресла, и не в силах сдержаться, с рычанием мечусь по чердаку.

Влюбленная пара голубей срываются с поржавевшего козырька, и уносится прочь. На покатую жесть падают две белые кляксочки. Я приникаю к заветной амбразуре, и наконец кресло поворачивается, и я вижу Зосю.

Госпожа стоит на коленях перед развалившимся в кресле блондином. У него спущены брюки – он сбились в ком безвольной материи, возле ног. В руке он держит трусики брюнетки, и использует их как давно утраченную и вновь обретенную реликвию – прижимает ажурную ткань к лицу, томно прикрывает белые веки. Вообще ведет себя как полный м – — к! Он стонет, картинно разевая пасть, демонстрируя кучу акульих зубов. Зося смотрит на блондина снизу вверх, взгляд ее трезвый, и даже деловой – движения точны и профессиональны, и спустя несколько секунд блондин демонстрирует мощный рыбий оргазм, едва не проглотив при этом женские трусы.

…А под грязными чердачными сводами я корчусь в судорогах собачьей страсти! Его оргазм бережно принимается моей Госпожой, самой прекрасной девушкой на Млечном пути! Мой – орошает белыми стыдливыми капельками пыльные чердачные доски. Он стонет в объятиях волшебницы из Хрустального города слез, я – рыдаю от сладости и боли на загаженном голубями чердаке! Сейчас он будет пить дорогой коньяк, и закусывать деликатесами. Я втихомолку допью остатки из бокалов, и доем куски с тарелок. Кто из нас более счастлив?! Я не ищу ответа… Я – тень… Я – повелитель тени…

Сейчас мне хорошо. Я лежу, прислонясь спиной к теплой перегипсованной трубе – в ней что-то урчит и булькает. Когда уходит похоть – возвращается пустота.

Зачем я начал писать все это? Чтобы избавиться от страха, чтобы удержать ту нить, которая связала меня с Госпожой. А может быть, я боюсь окончательно превратиться в собаку.

Может быть я уже стал ею, перешагнув ту едва уловимую грань, отделяющую меня от человека? И что это такое, – человек? Едва ли меня можно считать человеком! Тень… Повелитель тени. Оскар – человек пес!

Иногда меня посещают видения. Такое случается днем, на несколько секунд воцаряется мгла, и сквозь призрачную темноту выплывает образ серого существа с сиреневым туманом обволакивающим череп. Я вижу как он манит меня крючковатым пальцем. Видение, похоже на призрачный мираж. Такое случалось раза три, и всякий раз меня охватывает леденящий ужас.

Госпожа любит мыть меня в ванной. Во время одной из таких помывок, она схватила жесткую мочалку, и принялась яростно тереть мне спину. Я все реже разговариваю, мне достаточно взгляда, чтобы угадать ее желание. Но в тот раз я заговорил. Это было так непривычно, что она вздрогнула, и выронила мочалку. Говорить было непривычно, я утрачиваю способность выражать мысли при помощи слов. На мои расспросы, она повернула меня к зеркалу. Меня пугают зеркала. Искаженное изображение существ, объявляющихся на поверхности серебряной глади, карикатурно дублирующие движение хозяев, рабски копируя их черты, но всякий раз, объявляющиеся в своем загадочном мире с микроскопическим опозданием. Зеркало рождает двойника, который живет ровно столько времени, сколько пожелает его хозяин, чтобы исчезнуть навеки, захлебнувшись в загадочном мире изменчивых отражений. Я боюсь зеркал, я им не доверяю.

Я не уверен в том, что появившись однажды, мой уродец двойник, лишенный объема, звука и запаха, исчезнет навеки. Мне кажется зеркала ненавидят предметы, которые в них отражаются. Они непостоянны – эти зеркала, их переменчивость двулична и опасна. Они могут оказаться льстецами, но их благосклонность недолговечна. Им нельзя доверять. Мистицизм зеркал кроется в их бессмертной природе. Можно разбить зеркало, раздробить на мелкие кусочки, но каждый осколок будет нести малую часть своего обидчика, и помнить о нем вечно. Я боюсь зеркал…

Однако я повиновался Госпоже. Сначала я ничего не увидел. Но Госпожа раздраженно шлепнула меня по загривку, я напрягся и увидел свое отражение. Ничего особенного там не было – разноцветные глаза, жесткая каштановая, с проседью грива. Она повернула зеркало так, что я сумел увидеть свою спину. Густые волосы на затылке, переходили в темную, с рыжеватым отливом поросль на спине. Я почувствовал ее страх, и он захлестнул меня. Госпожа не имеет права показывать страх! Я захотел убить ее, желание было столь сильным, что я застонал. После этого я стал писать…

Крыша загрохотала гулкой жестью. Я тревожно вскочил на ноги – собачий стаж приучил меня чутко реагировать на чердачных кошек. Я осторожно высовываю морду из окна – по соседней крыше нагло выруливает большой рыжий кот. Толстый и самодовольный как восточный евнух. Я негромко зарычал. Он высокомерно взглянул в мою сторону, и осанисто распушив хвост, потопал дальше. По своим загадочным кошачьим глазам.

Наступал вечер. Гости собирались уходить. Они топтались в прихожей, и отталкивая друг друга целовали мою Госпожу. Сначала блондин, затем толстяк, потом опять блондин и так далее. Зося также целовала толстяка в кнопочный носик, а блондина в высокий загорелый лоб. К ним лезла брюнетка – она целовала Зосю в губы, а затем долго в засос блондина. Все они были пьяные и некрасивые. Кроме Госпожи. Она была как всегда прекрасна.

На запыленных досках я разыскал окурок – он был каменно-сухим, и изжелта-твердым, и пах угарной смолистой копотью и теплой затхлостью чердака. Здесь же валялся мятый спичечный коробок.

Госпожа запрещала мне курить – собаки не курят. Я особенно не возражал, острое желание расстаться со своей природой, потерять каштановую личность, что тридцать семь лет носила штаны, и говорила на людском наречии было слишком велико. В последнее время, и я делал все, чтобы порвать те связующие нити, что могли превратить меня в человека, с его грустной биографией и отвратительной физиологией двуного Homo Erectusa. Однако отказаться от сигарет и алкоголя мне пока трудно. К тому-же я пишу. Если Госпожа отыщет мои дневники, гнев ее будет неописуем – я этого боюсь, но я этого жду. В какую форму выльется причудливый гнев моей Хозяйки? Не знаю…