Страница 73 из 76
Ночью перед отъездом я почувствовал озноб. Мне было холодно, и только нога моя, все та же левая нога, неприятно чесалась и горела. Нога побаливала и раньше, но такого, как сейчас, еще не было.
- Сходи в санчасть, - посоветовал мне Макака. - У тебя температура.
Идти в санчасть и вдруг загреметь в какой-нибудь госпиталь, остаться здесь, когда все уедут? Нет!
К вечеру мы закончили погрузку эшелона.
- Дорога дальняя, устраивайтесь поудобнее, - сказал старший лейтенант Буньков.
Мы двинулись. Через всю Венгрию, потом через Румынию на Яссы, оттуда на Киев. В Киеве меня чуть не сняли с эшелона. Макака проболтался Бунькову: "У него очень высокая температура. Горит весь, посмотрите".
В Брянске мы узнали свой окончательный маршрут: Дальний Восток Курильские острова.
Я обрадовался: Дальний Восток! Там - Наташа!
Больше я ничего не помнил. Ни то, как эшелон двинулся из Брянска, ни то, как попал в Москву, на Стромынку, в "свой" Центральный эвакогоспиталь...
Мать приходила ко мне уже трижды. Она изменилась и, как мне казалось, постарела за эти годы. Линии лица острые, глаза потускнели. Сколько же ей сейчас лет? Я подсчитывал в уме: вычитал, складывал, опять вычитал. Получилось сорок. Действительно много.
В четвертый раз она пришла не одна. Познакомила:
- Вот Леонид Иваныч, мой сослуживец...
Я смотрел на высокого, седого мужчину и почти не слушал его слов и слов матери. Они говорили о чем-то, а я видел мокрый окоп, и красноармейца рядом, и деревушку впереди, и мальчонку на дороге - в ушанке и одной рубашке, а потом я бежал к нему... Нет, это не я бежал. Это бежал отец! Неужели мать забыла все это? Впрочем, почему забыла, когда она этого просто не видела... А в Лежайске я видел и Геннадия Васильевича, и Наташу, шедшую рядом с ним... И все равно она не стала мне от этого дальше. И она сама, любившая его, ни в чем не обидев памяти о нем, - любит, я верю в это, любит меня.
Что это? Неужели я просто несправедлив к ней, своей матери?
Леонид Иванович вышел из палаты первым. Прощаясь, извинился:
- Пойду покурю...
Мать осталась. Рассеянно осмотрела палату и моих соседей, спросила, уже в какой раз, что принести мне в четверг, потом сказала:
- Я вот посоветоваться хотела... Как тебе Леонид Иваныч?
Может быть, мне надо было найти какие-то более тонкие слова, чтобы не обидеть ее.
Но я, кажется, не нашел:
- Что ж, по-моему, он симпатичный. Женись!
- Не "женись", а, уж скорей, "выходи замуж", - поправила меня мать, покраснев.
- Ну замуж! Не все ли равно!
Она обрадовалась и стала нахваливать Леонида Ивановича:
- Он очень серьезный, положительный человек. И внимателен ко мне. И потом, все-таки я не буду одна. В моем возрасте...
Она заторопилась:
- Надо его обрадовать... Ведь он ждет...
Странно, но она ничего не спросила меня о Наташе. Принесла в прошлый раз адрес. Была у Ксении Павловны и, вероятно, говорила о чем-то с ней. А мне - ни слова.
- Так я пошла... Хорошо? - повторила мать.
- Подожди минутку, - вдруг сказал я. - Я хотел тебе тоже... В общем, я ведь тоже женился... И давно!
- Что ты говоришь? Как - женился?
- Да, да, еще на фронте. И у нас должен быть... В общем, у нас есть ребенок...
Я сам не понимал, что говорил. Я говорил то, о чем мог только думать и догадываться по прежним Наташиным письмам. Но вот уже почти три месяца их не было вообще.
- Как это можно? Тебе надо учиться, закончить образование! Это невозможно! Ты шутишь! Ты...
- Нет, я не шучу, мама, - упрямо повторил я. - Все будет хорошо! Поверь, будет хорошо! А ты женись, мама. Правда, женись...
- Я уже говорила тебе... Не "женись", а "выходи замуж", - поправила она и вдруг заплакала: - Я так рада, что ты не против... Я так хотела, чтоб ты...
Это был еще очень тяжелый год, даже в Москве. Город жил по карточкам. В госпитале нас кормили не лучше, чем в сорок третьем. И люди, окружавшие нас, - врачи, сестры, няни да и те родственники, что приходили в приемные дни и часы к нам, - жили трудно. В Москве не только на рынках, а и прямо на улицах - у магазинов, на перекрестках - крутились спекулянты. У них имелось все, чего не было в свободной продаже.
Нам, не работавшим, лежавшим целыми днями на своих койках, жилось еще более или менее сносно: от гарантированного завтрака до гарантированного обеда, а потом - до ужина, и вновь до завтрака.
Другим - хуже. Жизнь с ежедневными сложностями и заботами поглотила людей, и, естественно, они погрузились в нее без особых оглядок на то время, которое уже прошло, - военное.
Несколько дней Вера Михайловна ходила мрачная, и я не знал, как подступиться к ней, узнать, в чем дело.
- Всё ничего, ничего, - односложно отвечала она.
И вдруг невзначай раскрылась, когда я ненароком спросил ее о сыне:
- Плохо, плохо, не знаю, как и быть. Молоко у меня пропало совсем, а у Вовочки рахит. Врачи говорят: "Питание, питание". А какое тут питание на восемьсот рублей? И мать у меня старуха, почти лежит... Замаялась...
Она чуть не плакала.
У меня были часы, и я предложил:
- Вера Михайловна, возьмите! Обменяйте или на деньги...
Сестра обиделась:
- Да разве я для этого... Как вам не стыдно...
И дулась на меня еще несколько дней.
В один из вечеров я решился:
- Братцы, если я в окно сигану как-нибудь на час-два, не выдадите? Понимаете ли, часы вот эти продать надо...
Соседи по палате обещали не выдавать. Единственно, что мне не совсем было ясно, в каком виде я могу показаться на улице. Если бы хоть лето, а то зима, и довольно холодная. В одном халате? Правда, у меня есть теплые носки. В них и тапочках не замерзнешь.
Впрочем, я уже не раз слышал о самых необыкновенных похождениях обитателей госпиталя. Некоторые удирали через проходную, договорившись, видимо, с дежурными. Был случай, когда кто-то спускался через окно второго этажа и потом, благополучно, незамеченный, возвращался обратно. Некоторые умудрялись попадать как-то на близлежащий Преображенский рынок, а другие уходить на ночь по делам сугубо личным. Неужели мне не удастся? А что, если попросить мать принести мне лыжный костюм? Она сама говорила, что он сохранился. В конце концов можно объяснить ей, что мне разрешили понемножку гулять.