Страница 46 из 50
Товарищ Матвеева дала согласие. На горизонте, над головами стариков, взошла сияющая звезда — во всем блеске, понимаете?
Лиза и ее подруга Шура Васильева, и пожилая Екатерина Иванова взялись мыть, готовить комнаты во дворце… Мы свозили туда кровати… И вот наступил торжественный момент, я привожу первых стариков. Идем по белой мраморной лестнице, Лиза распахивает высокую дверь комнаты. По стенам ценнейшие гобелены. Старики идут как в тумане… Наших шагов не слышно. Женщины расстелили ковры… Испуганные роскошью, старики взялись за руки, я слышу шорох их сердец. Я вижу на глазах Лизы слезы. Сам едва могу сдержаться…
Правда, спустя уже несколько дней мои действия характеризовались как самоуправство, когда «под маской наигранной сентиментальности я пытался спрятать свое белогвардейское нутро». Помещение, нужное для всех трудящихся, было приказано очистить. Стариков оттуда увезли, но этого я уже не мог видеть. В город прибыла тройка по борьбе с контрреволюцией. За мной приехали сразу два экипажа. В первый сел руководитель тройки Шерстнев-Гурейко, а во второй — я. Там мне пришлось смотреть на сидящих напротив двух матросов с направленным на меня оружием.
Повезли по Набережной в нижний дворец эмира Бухарского, посадили в подвал, набитый людьми. Как видите, — усмехнулся Николаев, — я опять попал во дворец…
Был уже вечер, когда я приплыл к мосту. На правом, высоком берегу виделись избы. Я подогнал лодку к этому берегу. Шатаясь, вылез и оттащил ее подальше от реки. Миша Силинский должен был меня ждать со своим «КАМАЗом».
— Миша! Михаил! — закричал я. Прислушался. Никто не ответил.
Только тут я снова почувствовал, как мне плохо. Меня мутило, и кружилась голова.
— Почему же Мишка не идет ко мне? — бормотал я. — Он должен бы меня заметить еще на реке.
Я сполз на землю, потом поднялся, цепляясь за куст. Сейчас стошнит… Хотя чего? Я мог свободно блевать — какие тут паркеты? Ничего нет. И меня вывернуло, но не сильно. Полегчало.
Я выбрался на берег, туда, где стояла крайняя изба, окнами к реке…
— Эй, кто тут есть? Хозяин!
Я хотел заглянуть в окно — здесь избы были не такие высокие, как в Селении. Да подумал: ладно, зайду, спрошу пообстоятельнее про Мишку Силинского, может, знают, приходила ли машина из Озерок. И с этой мыслью, совсем добитый усталостью — шестьдесят ли километров, а то и больше прошел по реке, перед глазами рябила вода, — я дернул за скобу.
И когда открыл — остановился: на столе стоял гроб. И горела большая свеча. Сколько-то старух в черном и еще ребятишки сидели по лавкам вдоль стен. А около гроба на табуретке девочка лет четырнадцати склонилась над книгой, громко читала. Я вошел. Никто не поворотился ко мне. В гробу лежал мужчина.
— «Умер нищий и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово, — читала девочка, — умер и богач, и похоронили его…»
Я понял, что читала она Евангелие, про нищего Лазаря. Произносила все четко, старательно, напирая голосом на «о». А дальше — про богача:
— «И во аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама, и Лазаря на лоне его»…
Я вспомнил другую евангельскую притчу — о воскрешении Лазаря, брата Марии и Марфы из Вифании… Все решает вера. Сын Человеческий оставил нам ее как надежду. Так если мне сейчас поверить, то есть до предела поверить и протянуть руки к тому, что лежит во гробе и сказать: «Нет смерти. Встань…» — Я наклонился над гробом. Увидел свое лицо. Смерть, казалось, не коснулась его. Я стоял в стороне, смотрел на себя. И не было во мне ни удивления, ни страха. Слишком далек был мой путь. Но я не хотел оставаться тут, с тем, кто лежал во гробе. Я вышел.
У другой избы березовая палка подпирала дверь. Никого в доме.
И в следующем — никого.
А что же мне делать с лодкой?
Качаясь, я шел вдоль пустых изб и прислушивался… И сапоги мои вязли в грязи: рубаха, брюки, все без единой сухой нитки. Меня трясло.
У края деревни я повстречал женщину. Она закрывала дверь, и я окликнул ее.
— Чего? Какая машина?! — закричала женщина. — Дорога закрыта.
— Как закрыта? Тут машина из Озерок должна приехать. За мной.
— А грязь? Какая машина?!
— Я приплыл на лодке. Издалека приплыл. Посмотрите на меня, милая женщина, посмотрите.
Но она смотрела куда-то в сторону, и чувствовалось, что торопилась.
Я сам не отрываясь глядел в ее лицо: волосы, выбившиеся из-под серого платка, усталые щеки, глаза с отгоревшей зарею, тонкие губы, — лет ей немного за сорок, одета в еще новое зеленое пальто.
— Кто это, в гробу? — спросил я.
— О, да это Ефим Крюков. Великой силищи был мужик. Поднял камень. Хотел положить под край новой избы. А камень его осилил. — И она перекрестилась.
— А вы не ошиблись?
— Я-то? — Она по-прежнему не смотрела на меня. — Некогда мне. Все наши побегли в Маркуши. Самодеятельность приехала в Маркуши-те. Дают концерты, а я позадержалась. Народ весь подался на гулянья.
Она хотела уйти, но я снова задержал.
— А что мне делать с лодкой?
— Пять машин за цементом в Нюксиницы побежали, дак, поди, надо им возвращаться. Они в Тарногу едут.
Она сорвалась с места. Потом остановилась, крикнула:
— Дожидайся, может, возьмут.
Женщину стерло белесым небом.
Ничего, подумал, как-нибудь, и повторил:
— Как-нибудь. — И поплелся к дороге, ближе к мосту.
Тяжело идти. Будто недавно уполз отсюда ледник. На какую-то минуту я даже представил, как этот ледяной панцирь, покрывавший землю миллионы лет, отползал. Выплевывал огромные камни-валуны. Ледник их успел обсосать и выплюнул вместе с коричневой грязью.
Дорога была в густой глине. Две колеи обозначились в ней, пробитые так глубоко, что можно стать на колею ребенку шести-семи лет — и грязь скроет его, — разве что только макушку видно будет.
— А машина? — спросил я себя. Не видно ли машины моего друга шофера Мишки Силинского, прозванного Соснова Голова? Не идет ли за мной машина?
— Какой?! Только прошли пять за цементом в Нюксиницы, — прокричал я себе, как глухому.
Да я и был глухой от усталости, ноги едва держали меня. Я забыл о Николаеве, не до него мне сейчас.
Я поглядел с моста на реку. Там под берегом лежала моя лодка, белая и живая. И я вспомнил Ивана Руфыча и Селение. Сил не было. Я плыл и плыл думал, скоро конец пути, и вот — грязь, и опять по грязи, по грязи, да еще лодка… Куда ж я с лодкой денусь?
По колее, между грязей из деревни шла женщина в зеленом пальто, торопилась, спешила в клуб на гулянье.
Я не решился сесть — и как лошадь стоял, почти засыпая. И когда закрывал глаза, видел рябь на воде — вроде еще плыл.
Холодный ветер. Я весь продрог. Услышал, с угора, с той стороны, от леса, шум машин. Подался к середине моста. Замахал рукой. Медленно шли машины — они как бы соскальзывали по грязи.
Первая машина гуднула. Я отступил. Замахал рукой, закричал:
— Стойте! Стойте!
И вторая, за ней третья машины прошли мимо. Я остался у перил. Мост еще вздрагивал, а машины уходили.
От леса двигались две отставшие. Я встал посреди колеи.
— Врешь, остановишь, — закричал я. Злоба заволокла мою душу. Меня стошнило. Машины подвигались ужасно медленно.
Первая машина, слепя меня фарами, остановилась.
— Сволочи! — кричал я шоферу, который вылез из машины и глядел на меня. Я заметил, что он был сильно пьян.
— Сволочи! Не хотите брать. Ведь я от Селения перегонял лодку, слышите, гады? — Я задыхался.
Господи, сделай так, чтобы они взяли мою лодку. И опять вспомнил Николаева.
— Доктор Холин, — повысил голос следователь.
Из-за сиреневой занавеси, закрывавшей часть комнаты, вышел бывший политзаключенный, известный в городе доктор.
— Скажите, доктор Холин, подсудимый помогал политическим заключенным?
— Да. Ничего дурного мы от него не видели.
— Вы подтверждаете, что он способствовал освобождению заключенных? Были открыты двери камер, ворота тюрьмы?