Страница 10 из 73
- Коню твоему я сена задал, напоил, раны смазал салом. Ему и постоять теперь день-два не грех, даве ты ево едва не запалил! Ну да, известное дело, от смерти уходили! А корова та сябра моего... спугнул ли кто? Сама ушла со двора, дуром, ну а там то ли замерзла, то ли волки загнали невесть!
Сказывая, он споро разболокался. Овчинный полушубок и оплеух, отряхнув, повесил на спицу, настывшие рукавицы с ледяным стуком кинул на печь.
- Горе тому, - сказал с суровостью в голосе, - кто дров да сена у себя не запас! В лес ноне и в дневную пору не сунесси! Ты бы поглядел на прорубь нашу. Льду намерзло - страсть! Ведро на веревке опускать нать, иначе и не почерпнешь! Я уж пешней все руки себе отбил! Да ты ноги-то в валенцы сунь, не морозь! - примолвил, углядевши, что двоюродник вышел бос со сна. - Топим и топим, и двор-то соломою обложили, а все по ногам холодом веет!
- Не видали такой зимы! - подхватила Мотя. - Прямо страсть! У кого скот в жердевой стае стоял, столько поморили скотины!
- А ноне и коров, быват, в избу заводят! - подхватил, неведомо отколь взявшийся, рослый красавец сын, Павел, Паша. (Носырем уже и не назовешь!) Деловито помог отцу передвинуть тяжелую перекидную скамью, прехитро украшенную замысловатою резьбою.
- Вот! - кивнула Мотя в сторону сына. - Женим скоро! Слыхал, что Неонилу замуж отдали? Ты и на свадьбе не побывал! - примолвила с легким упреком.
- Нюнку?! - ахнул Иван. Видел, зрел, как росла, наливалась женским дородством и красотою, а все не ждал. Да и думка была: сосватать братню дочерь куда на Москву, за ратника али купца. Лутоня, понявши, по мгновенной хмури Иванова лица, о чем тот помыслил, объяснил твердо:
- По любви шла! Не унимали уж! В жизни всякое: и хворь, и болесть... Иной женится насилу, а слег - жонка ему и воды не подаст! Я уж помнил твои слова, да унимать не стал. Сами с Матреной-то по любви сошлись, дак знаю: умирать буду, она мне и глаза закроет, и обрядит ладом, и на погосте поревет.
- Да ты уж о смерти-то не думай, тово! - нарочито грубым голосом, скрывая невольные благодарные слезы, перебила Мотя. - Нам с тобою надо ищо пятерых поднять, да устроить, оженить... - Не докончила, замглилась ликом на миг, тряхнула головой, отгоняя грустную мысль о неизбежном увядании и конце, побежала затворять тесто.
Игоша, Обакун, маленький Услюм, названный так по деду, облепивши Ваняту, выкатились с писком и смехом из запечья, где блеяли, сгрудившись, потревоженные, взятые в избу по случаю холодов овцы, недовольно хрюкала свинья, и оглушительно взвизгнул поросенок, которого боднул бычок.
- Кыш, кыш! Задрались опять! - строго выкрикнула Мотя. - Набрали, што и в запечье не влезают! А и не взять некак! Коровы, и те жмутся одна к одной с холоду! У нас-то ищо ничего, дровы у самого дома лежат. Даве Лутоня с Пашей и сенов навозили, до больших холодов ищо. Как ведал мой-то! - с гордостью глянула на супруга, а Иван вспомнил тоненькую девчушку, что хозяйничала когда-то в доме у худого, тощего двоюродника, и казалось, надолго ли хватит им ихней любви? А вот хватило, почитай, на всю жисть!
- А там што у тя? - полюбопытничал Иван, кивая на закрытую дверь.
- Да... Прируб тамо... - неопределенно, хмурясь, отмолвил Лутоня. Холодная клеть!
- Для Василья жилье сготовил! - смеясь, выдала Мотя мужнин секрет. Думат: будет куда, брат-от и придет!
Иван поглядел внимательно. Лутоня сидел, ковыряя порванную шлею, не подымая глаз, пробурчал:
- Може, он тамо сотником каким, беком ихним, а може, голодный, да больной, да увечный... Куда ему придти? Меня не станет - сыны примут! Им строго наказано!
- А ты для дяди ищо печь не сложил! - звонко выдал Обакун родителя.
Лутоня глянул посветлевшим взором.
- Лето наступит, сложу! - пообещал.
И мгновением показалось Ивану, что так все и будет: откроется дверь и, обряженный в татарское платье, с темно-коричневым от южного солнца морщинистым лицом, вступит в горницу незнакомый всем нарожденным тут без него детям, незнакомый и хозяйке самой, а все одно, близкий всему семейству, из дали-дальней воротившийся дядюшка, когда-то спасший, пожертвовав собою, Лутоню от горького плена и не забытый доселе ни братом, ни братней семьей. "Жив ли ты, Васька?" - помыслил Иван, перемолчав.
Десятилетняя Забава тем часом возилась с младшею, Лушей, поглядывая завистливо на братьев, облепивших Ваняту. Парни уже и подрались, и помирились, и теперь Ванята, не поминая страха, с гордостью сказывал, как он горящею лучиной отгонял волков, и, сказывая, чувствовал себя теперь почти героем.
- Семеро по лавкам! - подсказывала Мотя, любовно озирая свою подрастающую рать. - Ты бы женилси, деверь! Второго-то как звать у тя? Серегой? Ну, дочерь надобно теперь! Наталья Никитишна-то ищо в силах? Не болеет? А тоже годы не те, на седьмой десяток, никак, пошло?
- Опосле Маши... - коротко, не досказав, отозвался Иван. И Мотя, сразу поняв, покачала сочувственно головою.
- А Любава как? Алешку-то Тормосовым отдали? - прошала она между делом, накрывая на стол.
Племянника Иван не видел давно. Как-то не сошлось у них с Тормосовым и, остуды не было, а так, чтобы почасту в гости ездить - не тянуло.
- Пятнадцатый год парню! - отозвался Иван. - Воин уже! Слышно, в поход ходил с князем Юрием!
Алешка рос весь в родителя своего. Иван, изредка встречая племянника, кажный раз вспоминал Семена. На годах был трудный разговор, когда десятилетний парень, склонив лобастую голову, спросил у Ивана:
- Как мой батя погиб?
Соврать было не можно, а и прямо сказать: мол, меня собою прикрыл, как? Парень-то с того без отца растет!
- А Любавин мужик серебро копит! - сказал Иван. - Деревню купили, слышь, другую хотят... Детей бы делали!
- А и без земли-то каково! Служилому человеку инако и не прожить! нежданно вступилась Мотя за неведомого ей Любавина мужика. - Поход ли, посольское дело, хошь, а тут - пахать да косить надоть, хошь разорвись! Без деревни да без мужиков и ратной справы не добыть, а уж дети пойдут чем и кормить? Пущай уж, раз такая стезя у их!
И Иван вновь подивил рассудительности этой вечно захлопотанной крестьянской жонки. К первой выти стали собираться соседи. Пришли, изрядно постаревшие, Лутонин тесть с тещею. Приплелся какой-то, незнакомый Ивану, старик. Не разболокаясь, сел на лавку, медленно оттаивая. Пришел сябер с бельмом на глазу, хитро и косо оглядевший стол. В предвкушении хмельного! - понял Иван, и не обманулся. Сябер оказался завзятым пьяницей. Влезали в избу, в облаках пара, разматывая шали и платки, молодые и старые жонки, мужики, парни. Скоро Паша с родителем вынесли из холодной второй стол и две лавки - уместить всех гостей. Лутоня сам вынес жбан с пивом, Мотя поставила на стол дымные ароматные щи с убоиной и полезла в печь за пирогами. Явился кувшин со стоялым медом, хрусткая квашеная капуста, брусница, моченые яблоки, копченый медвежий окорок - затевался пир.