Страница 14 из 37
Несколько дней спустя заявился Лео. (Лика была в театре). Как ни в чем не бывало, хохотнул, шлепнул меня по плечу:
— Привет, старик. — И сразу от порога ошарашил: — Значит, из этой амебной каши, говоришь, можно кое-что сварить? Озирис! Записал себя на патефон и можешь откидывать сандалии. А потом кто-то там в двадцать пятом веке завел — и… раз, два, три, четыре, пять-вышел зайчик погулять… Принесли его домой — оказался он живой…
Значит, дошло. Возвращение блудного сына не вызывало у меня буйного восторга. Может быть, я преувеличивал, но эта кошечка меня доконала. Я не мог одолеть неприязни.
Лео слоново потопал по комнате, остановился надо мной, дыша мне в лицо. Нарастало ощущение, что он хочет притиснуть меня и взять за горло… А он, в упор глядя на меня телячьим взором, шутил, между прочим:
— Репродукционная универсальная мастерская по редубликации индивидумов: Алексеев и K°. — И как бы переходя на серьез: — Слушай, отец, ты сам-то понимаешь величие научного подвига, который я по праву готов разделить с тобой? — И по-бычьи мотая головой, будто его, как ярмо, душил крахмальный воротничок, элегантно выглядывающий из-под черного крупной вязки свитера: — Я думаю — ты простил мне минутный грех… неверия… Ничего сверхреального — миллионы людей не верят в эту кошмарную затею. Им кажется более реальной вечная жизнь на небесах в виде эманации духа… почему я должен быть лучше их?.. Можешь взять меня на поруки… Ну?
Он читал неприязнь в моих глазах, и я ничего не мог изменить. Все это его хохмачество только бесило меня.
Я сказал ему, что вообще-то конструирование амеб в изменяющемся биополе вещь, очевидно, возможная, но пока мне не удалось повторить чуда видимо, случайно возник какой-то парадоксальный режим, а чтобы нащупать его вновь, может быть, потребуется несколько миллионов веков, как это и было уже однажды, когда на нашей матушке-земле все начиналось.
Он, видно, понял, что я хитрю, и заткнулся. Не желая остаться одураченным, он подмигнул мне с добродушной хктрецой сообщника и, помахав рукой, удалился, сказав:
— Итак, до завтра.
С этого дня Лео зачастил к нам.
Лика с видимым удовольствием принимала его, угощала своим черным кофе, — она была почему-то уверена, что все должны любить только черный кофе. Лео отвечал взаимностью, — он ни разу не забыл прихватить тортик лли коробочку наполеонов. Впрочем, съедал он их сам, потому что Лика не могла себе позволить такой роскоши, тем более на ночь.
Ведя светскую беседу, Лео не забывал закидывать УДОЧКИ, — Лика-то этого не замечала. Он вроде бы даже утешал меня: огорчаться не стоит, надо повторить опыты — на высоком математическом уровне.
Но не мог я помириться с ним, не мог.
И он в конце концов сорвался с благонамеренного тона. Это было без Лики. Она была на кухне.
— Брось, старик, не делай из мухи бегемота. Не злись. Мы же нужны друг другу — как два волнистых попугайчика. Не бросать же на полпути.
Я молчал, просто боясь сказать какую-нибудь банальность — вроде: не могу довериться человеку, с которым не пошел бы на смерть, в разведку, или что-нибудь подобное.
— Понял. — Лео стукнул ребром ладони по столу так, что затанцевали поставленные Ликой чашечки. — Ваньку валяешь. Скажи уж начистоту: запахло жареным, и ты решил сам снять сливки, без посторонних. Я понял все — я был не нужен!.. — выкрикивал он истерично.
Кажется, в этот миг вошла Лика со своим дымящимся медным ковшом на длинной палке.
— Ребята, зачем ссориться… ну… правда… из-за ерунды? Как петухи… Все это, по-моему, как-то несерьезно.
Она стоял а с дымящимся кофейником и смотрела то на меня, то на него. Она так упорно это делала, что у меня даже появилось какое-то нехорошее чувство к ней. Но я сразу же подумал, что слишком многого хочу от нее.
В конце концов, все обыкновенно: так поступила бы любая хозяйка. Да она, в этом смысле, просто была права.
Я уж не помню, как тут было, только я оставил их пить кофе, а сам очутился на улице. И ощутил себя, когда дождь ушатом плеснул мне в лицо: виновной в этом оказалась скореженная набок водосточная труба.
Мне ничего не оставалось, как завернуть в ближайшую киношку. Из кино я вышел совершенно очумелый, — мне было странно, просто нелепо, видеть после знойного голубого Рима другой город, других людей, снующие в темноте снежинки.
Я вернулся домой поздно. Лео уже не было. Лика в халатике поколачивала пальчиками себе под глазами, капала на ладонь из грушеобразного флакончика масло, размазывала по лицу, роняла пальцы в тазик с водой и опять похлопывала себя по щекам.
Я молчал.
— Димчик, что случилось? Куда ты делся? Мы с Лео ходили тебя искать.
— Просто захотелось пройтись.
— Ты хоть бы сказал. Странный ты… Ты сердишься на него — что он скрыл якобы от тебя какие-то там опыты с кошкой? Но он не хотел преждевременно — пока нет достоверных результатов… Логично? По-моему, логично… Что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Ответь.
— Что я могу ответить?
— Ты сам постоянно твердишь:, надо быть терпимее к странностям других, — мало ли? А сам ты? Ты нетерпим. Ты не замечаешь даже, как ты деспотичен при всей своей мягкотелости.
— Ты решила со мной поссориться?
— Пойми — мне неловко перед человеком.
— Чего ты хочешь?
— Он теленок. Он совершенный теленок. Мне все время хочется подтереть ему слюнки…
— Можешь думать, что хочешь, — я не могу и не буду с ним работать.
— Ну, ты не прав.
— Вполне возможно… Пусть приходит, пьет кофе — я не возражаю. Я даже могу с ним сгонять партию в шахматы…
— Еще бы ты возразил!
Лика сделала яичную маску и легла на постель вверх лицом недвижимо. Она молчала несколько минут, потом сказала, почти не шевеля губами:
— Отаки это винство… Чевовек к тебе с духой… Даже если… Тоило асветить удаче, и ты…
— Замолчи, Лика.
— Авдываишься?
— Я сейчас уйду. Не знаю — совсем уйду.
— Ты потерял юмор, — приподнялась она. — Кажется, я скоро потеряю тебя.
— Ты ревнуешв?
— Глупая. — Я обнял ее, присев на постель.
— Ты меня размажешь.
Засыпая, она сказала:
— Не дыши мне, пожалуйста, в ухо.
«Засветила удача и»… Значит, Лео так преподнес все это? Ну, а я? Имел ли я право отставить его? Ну, усомнился человек — он не исключение. У него свой путь, свои планы. Хочет переждать? Да, в этом есть что-то не очень приятное, — и эта кошка в домашнем холодильнике… Не желает быть ступенькой для бессмертия других, — сам хочет?! А разве я тоже не хотел бы?.. Вообразить только состояние последних смертных в канун изобретения вечной молодости! Почему в самом деле не подумать, как бы и самому оказаться там, в обществе вечно юных, — перешагнув века. Ну ведь и я о том же — как спастись? За что же я сужу Лео?
Не сужу — не выношу. Его голос, его походку, его смех, его запах, даже его молчание. Хамство. Это скоморошество. Как она сказала? «Теленок». Да теленок! Великовозрастный теленок с потрясающим ребячьим негативизмом. Человек, защищенный начисто от чужой боли…
И будь у него семь пядей во лбу, — не хочу!
Отчеты по плановым Заданиям — я задержал. Главы диссертации оставались ненаписанными. И на доске объявлений уже более двух недель красовался выговор, подписанный нашим директором Иваном Федоровичем. Что ж, он был прав, — я его подвел.
Чаша, как говорится, была переполнена.
И вот в один из таких, взведенных, как курок, дней меня вызвал к себе Зайцев.
А было так.
Утром, только я вошел на институтский дворик — навстречу мне Констанца. Она шла, вернее как бы въезжала, словно Клеопатра на триумфальной колеснице, сдерживая на поводах шестерку собак, которые радостно лаяли и тянули ее.
Когда-то она была лаборанткой, и в ее обязанности входило разводить собак по лабораториям. Собаки, завидев ее, бросались целоваться. Вообще она была прирожденной собачницей, и, говорят, даже работала инструктором при собаководстве, натаскивала медалистов для военкомата. И теперь, став старшей научной сотрудницей, отбивала хлеб у лаборантки, которая должна была их водить. Откуда-то вывернулся Гаррик-кудлатый, в модных клешах: