Страница 13 из 109
8 То, что Бакунин сообщает здесь о своей роли в дрезденском восстании, вполне совпадает с тем, что он говорит по этому поводу в "Исповеди" (см. ниже No 547). Совпадение это важно в том отношении, что придает изложению Бакунина значительную степень достоверности. Показание Бакунина перед саксонскою комиссиею (о котором мы подробнее будем говорить в комментарии к No 547) еще можно было бы заподозрить в том смысле, что страх подсудимого перед тяжестью грозящего ему наказания заставлял его преуменьшать свою действительную роль в саксонских делах; на таком же основании можно было бы отводить и его сообщение в письме к своему адвокату, о котором мы здесь говорим. Но с таким мерилом никак нельзя подходить ;к тому, что Бакунин рассказывает .о своем участии в дрезденских событиях в "Исповеди" перед русским царем, которого революционная деятельность Бакунина на Западе интересовала гораздо меньше, чем например его связи с поляками и его замыслы относительно возбуждения революционного движения в России. А между тем и в том и в другом документе Бакунин рисует приблизительно одинаковую картину своего положения в Дрездене и своей роли в майском восстании. В обоих случаях рассказ Бакунина расходится с двумя крайностями в исторической литературе - как с тою, которая пытается начисто отрицать роль Бакунина в дрезденских событиях (воспоминания С. Борна), так и с тою историческою легендою, которая приписывает ему главную роль в этих событиях и которая нашла даже некоторый отголосок в брошюре Маркса-Энгельса "Революция и контр-революция в Германии".
9 Виланд, Кристоф Мартин (1733-1813)-немецкий поэт, один из создателей новой немецкой литературы; сначала выступал как идеолог немецкого бюргерства в умеренно-оппозиционном духе, а затем перешел на сторону старого помещичьего быта, став на позицию эпикуреизма и воспевания радостей дворянской жизни; отрекшись от временного увлечения либерализмом, выступал в защиту патриархальных отношений и дворянской монархии.
Перевод с немецкого.
No 542. - Защитительная записка М. Бакунина.
[Декабрь 1849-апрель 1850 года. Крепость Кенигштейн.]
МОЯ ЗАЩИТА.
Господину адвокату Францу Отто.
Глубокоуважаемый господин [защитник] !
Я долго не решался посылать Вам свою самозащиту, да и вообще не решался таковую посылать. Должен ли я объяснять Вам причину этого колебания? Если бы мне пришлось защищать себя перед свободным публичным судом, перед судом присяжных, то я не колебался бы ни одной минуты, но когда приходится иметь дело с закрытым судом, который уже по самому своему существу скорее предназначен к вынесению приговора по букве старого закона, чем по живому духу современности, какую пользу может принести мне защита, которая содержит и может содержать единственно и исключительно моральную мотивировку моей деятельности в Германии?
Тем не менее я попытаюсь представить свою защиту и перед этим судом, и сделаю это в данном письме, а форме обращенной к Вам политической исповеди. Как я уже объяснил Вам в прежнем письме, также написанном в мою защиту, я всецело предоставляю Вашей благожелательной заботливости все то, что касается моего участия в дрезденских событиях. Я не могу ничего прибавить к тому, что уже сказал в дрезденской уголовной комиссии 1. В актах содержится чистая и полная истина. Я удовольствуюсь тем, что в конце настоящего писания коснусь только нескольких пунктов, которые по моему мнению в обвинительном акте представлены в .неправильном освещении. Моим главным стремлением будет выяснить Вам, а через Ваше посредство моим нынешним судьям, как я, иностранец, русский, пришел к тому, чтобы принять активное участие в дрезденском восстании.
От поляка всегда ожидают чего-нибудь подобного; даже те, кто не слишком благосклонно относится к подобным движениям, признают за поляками своего рода право выступать повсюду, где происходят волнения; более того, в этом праве все настолько убеждены, что им охотно приписывают и такие дела, к которым они не имеют никакого касательства. Их проклинают, их называют "европейской язвой", но все же очень мало кто не усматривает в их нынешних действиях руку Немезиды, историческую месть за совершенное над ними злодеяние.
Но русский!
Это участие русского во всеобщем стремлении к свободе представляется настолько странным, что многие не могут объяснить его себе иначе, как действием противоестественных причин. Так некоторые за последние два года считали меня шпионом русского правительства, напротив другие - наемным эмиссаром Ледрю-Роллена, завербованным для убийства русского царя. Ниже я покажу Вам, что оба эти слуха возникли из одного и того же источника.
В обвинительном акте я среди других пунктов читаю следующее:
"Согласно указанию листа 65 акта под литерою В, No 37, тома 1-го, он (Бакунин) сделался эмиссаром Ледрю-Роллена для возбуждения стран славянского наречия и для установления в них республики, равно как для возбуждения войны между Пруссией и Россией, имел также от польского революционного Комитета в Париже специальные поручения относительно Великого Герцогства Познанского и относительно убиения русского императора, а в Берлине поддерживал теснейшую связь с крайними левыми".
Сначала я не предполагал отвечать на этот донос, который, как мне сообщила сама комиссия, был прислан здешним властям из Берлина тамошнею полициею без подписи и без дальнейших доказательств. Сама комиссия, казалось, придавала ему так мало значения, что даже не задавала мне в сущности вопросов по этому пункту. Несмотря на это, я по другому случаю дал ей некоторые разъяснения, которые должны были еще более убедить ее в несостоятельности подобного обвинения, и тем не менее [я] нахожу его включенным слово в слово в обвинительный акт. Но для меня это обстоятельство оказывается кстати, так как с этим обвинением я хочу связать всю мою защиту. Оно, как Вы видите, содержит 3 различных пункта: во-первых, что я был эмиссаром Ледрю-Роллена; во-вторых, что какой-то Польский революционный комитет послал меня в Великое Герцогство Познанское для убиения русского императора, и наконец, что я поддерживал близкое знакомство с деятелями крайней левой в Берлине, - три пункта, из которых последний не давал бы никакого материала для обвинения, если бы берлинский доносчик не припутал его столь же ловким, сколь и хитрым манером к первым двум.
Итак начну с г-на Ледрю-Роллена; остальное выяснится само собою в течение настоящего писания. Конечно, если бы я имел честь ближе знать г-на Ледрю-Роллена, то я подобным знакомством гордился бы. Ибо он несомненно является одним из самых значительных и выдающихся людей нашего времени и очевидно будет занимать еще более видное место в судьбах своего великого отечества. Но случай захотел, чтобы за всю свою жизнь я встретился с ним один только раз и говорил с ним не долее пяти минут (время слишком короткое для того, чтобы сделаться его агентом).
И вообще я решительно протестую против предположения, что я был чьим бы то ни было агентом, будь то одного лица или комитета. После вспышки третьей французской или скорее первой европейской революции я отправился в Германию по собственному побуждению. Что меня к этому побудило. Вы легко поймете, если позволите мне, уважаемый господин [защитник], изложить Вам мои политические воззрения, равно как мое отношение к своему отечеству.
Совершенно отрезанный от внешнего мира, я не знаю, какие ныне господствуют на свете настроения, и в какой мере можно позволить себе говорить правду. Но как бы велики ни были изменения, наступившие в Германии с 1848 года, дозволительно будет, даже сидя в немецкой крепости, высказать свою любовь к свободе и ненависть к деспотизму. Нигде эти два чувства не расцветают так сильно, как в России, где свобода маячит в каком-то недостижимом отдалении, и только самая гнетущая тирания, рабство в самом отвратительном виде составляют действительность.
В других странах можно оспаривать право на революцию, но в России это право стоит вне спора. Там, где царит систематическая, организованная безнравственность, всякое возмущение представляется нравственным деянием; быть свободным это-не только право, но и высшая обязанность каждого человека.