Частный детектив

Алексей Бабий

Частный детектив

«Вы рецидивист?» — «Да нет, товарищ, я — Сергеев!»

— Вы как сюда проникли? — сказала мне она.

— Я не проник. — сказал я. — Я пришел.

— Я Вас русским языком спрашиваю: как вы сюда проникли?

— Товарищ… э-э-э… извините, я в званиях не разбираюсь, — сказал я, — с моей ко мплекцией трудно проникать. Сами видите!

И для убедительности похлопал себя по животу.

— Там ведь решетка! — сказала она.

— Тем более! — сказал я. — Как бы я проник через решетку? Вот Вы… Вы смогли бы!

Конечно, я хотел сказать ей комплимент. Не потому, что она (упаси боже!) мне понравилась. А потому, что жизнь приучила меня говорить комплименты, нужные для д ела. Но в этот раз я дал маху.

— Вы хоть соображаете, где Вы находитесь? — сказала она.

— Соображаю! — искренне признался я. — В архиве УВД.

— Документы! — сказала она.

— Мои, что ли? — ошалело спросил я.

— Ну, не мои же! Что Вы тут дурака валяете!

— Да нет. — сказал я. — Я не валяю. Я в самом деле… То есть, я не то хотел сказать…

— Документы! — рявкнула она.

— А что, сюда нельзя? — запоздало сообразил я. — Нет, ну а я при чем? Это у вас тут разгильдяйство. Враг-то, между прочим, не дремлет! Поставили бы хоть милиционера у входа. С пистолетом.

— Сейчас будет милиционер. — пообещала она. — Даже два. И оба с пистолетами.

И я стушевался. Все мы разговорчивы, пока не услышим о пистолете, не так ли?

Паспорт мой она изучила от корки до корки, но не отдала, а положила на стол, рядом с кнопкой.

А! Вспомнил я. Точно, была решетка. Но она была открыта. И какие-то мужики тащили раствор. Ремонт же!

— С этим ясно. — заметила она. — Теперь объясните, зачем вы сюда проникли.

— Понимаете ли… — начал я. И вдруг понял, что — не поймет!

Приготовьтесь, сейчас будет грустно…

Ну что я мог ей рассказать? Меня смущала искусственность ситуации. Можно подумать, я начитался детективов и насмотрелся индийских боевиков. Но не читаю я детективы. И индийские фильмы не смотрю.

Я представил вдруг, что рассказываю ей нечто индийское. Про счастливую семью: он музыкант, она… ну, как бы это в переводе с индийского… специалист по художественному воспитанию детей, что ли… И рассказал бы, как они любили друг друга, и дочку свою, шестилетнюю краснощекую крепышку. И как ждали они появления еще одного ребенка, и в скромной спальне слушали стук его сердца в материнском животе.

И как однажды, по подлому навету, нагрянула в дом полиция, и музыканта увели навсегда. А вскоре, несмотря на беременность, арестовали и его жену. И как родственники, расхватав беспризорное имущество (ох, уж эти зарубежные нравы!), перепинывали девочку друг другу и сдали ее, наконец, завшивленную и задерганную, в приют. И как она выросла, и вышла в жизнь одна, без поддержки и средств к существованию. И как отворачивались от нее родственники и знакомые, помня о ее родителях. И как она, по наивности своей, вышла замуж за пьяницу и бегала потом от него по всей стране (Индии то есть) с ребятишками и нехитрым скарбом.

И как подрос ее сын, и как узнал все это, и как дал клятву отомстить убийцам…

Да, думал я, вот так все и видится со стороны, и попахивает дешевой романтикой. Но какое мне дело до того, как это видится со стороны. Пора уже научиться делать дело, не обращая на это внимания. Быть прагматиком. Хотя те, которые уводили мою бабушку, тоже были прагматиками. Они делали свое дело, а я делаю свое. Плевать я хотел на то, как это выглядит.

Моей матери было тогда шесть лет. Ей повезло. Она успела родиться. Ей повезло дважды — ее не взяли вместе с родителями и она попала в обычный детдом, а не специальный. Дети тогда были привилегированным классом, и кроме обязанности учиться, имели право отбывать каторгу.

Те времена укромные, теперь почти былинные

— Понимаете ли, — сказал я вполне официально, — мне необходимы сведения о гражданах Клюкине Николае Ильиче и Клюкиной (Гиргилевич) Тамаре Григорьевне. Год рождения неизвестен, скорее всего — начало девятисотых годов. В тридцатых годах жили здесь, в Новосибирске. Арестованы в 1937 году.

— Что конкретно Вас интересует?

— Все! — просто сказал я.

— Зачем Вам это?

— Мне нужно. — сказал я.

— Ближе к делу!

По мере того, как я объяснял ей суть дела, глаза ее сужались, а лицо, и без того лишенное миловидности, просто каменело. Она явно жалела, что сейчас не ТЕ времена, уж в ТЕ времена я отсюда бы не вышел. Уже причина моего появления расценивалась бы как гнилой либерализм по отношению к врагам народа. А я ведь еще и папочки полистал в коридоре. Они по случаю ремонта лежали кипами, вот я и не удержался. Тем более, что датированы они были ТЕМ САМЫМ годом.

Ну-ну, остановил я свою фантазию. Нужны бы были кому-то твои отпечатки пальцев. Хватило бы и одного гнилого либерализма. И вообще, будь сейчас ТЕ времена, не шастал бы ты по архивам МВД, а сидел бы дома и молчал в тряпочку.

— Так. — сказала она. — Ясно. Ну, пошли.

Я думал, что она поведет меня туда, где стройными рядами стоят папки, но ошибся. Она довела меня до решетки (действительно, открытой) и захлопнула эту решетку между мной и собой.

— Ждите!

Я ждал, переминаясь с ноги на ногу. Через три минуты она появилась и сказала, что дела Клюкина и Гиргилевич в архиве не обнаружены.

Одной ходьбы туда и обратно было не меньше двух минут. Даже компьютер не отыскал бы за минуту нужные дела среди сотен тысяч дел. Уж в этом-то я понимаю.

— Культа нет, но служители остались! — сказал я ей вслед. Но ТАК сказал, не очень громко. И не так чтобы внятно. Про пистолет, что ли, вспомнил?

Приподнимем занавес за краешек…

Ни-че-го! День ушел на устройство в гостиницу, полдня просидел на телефоне, отрабатывая ложные следы (архив областного комитета партии, горком и так далее). Полдня искал горархив, день убил на областной архив. Что-то около полусотни папок пролистал я в областном архиве, и все впустую. Буква «Г» далась мне быстро, а вот «К» — оказалась весьма распространенной.

Мама моя знала о родителях только то, что Николай Ильич был дирижером в радиокомитете, а Тамара Григорьевна работала в облоно и заведовала домом детского творчества. И что у них было героическое прошлое: Николай Ильич в двадцатые годы был чекистом, а у Тамары Григорьевны что-то было связано с Харбином и эмиграцией. Все это запомнилось ей из разговоров.

Ни дат рождения, ни дат смерти. Точнее, даты смерти были известны из справок о реабилитации. Но справки те были скорее всего липовые. Он умер от нефрита почек, а она от абцесса легких. Можно подумать, что их кто-то освидетельствовал после смерти. Их и хоронили-то, как собак, без всяких там гробов и крестов.

Да, справки были липовые, но и они БЫЛИ. Давным-давно мой папаша спалил их по пьянке вместе со всеми документами, имевшимися в доме. У него были свои понятия о свободе. Он вообще тяготел к анархизму, причем не в кропоткинском его понимании, а скорее в махновском. Что не мешало ему быть членом КПСС, преподавать историю и обществоведение и вообще нести в массы марксистское мировоззрение.

Отрабатывая радиокомитет и облоно, я не забывал и о театре кукол. Д енежная компенсация (двухмесячная зарплата Н. И. Клюкина) пришла почему-то оттуда.

За три часа до отхода поезда я имел следующие данные:

— Гиргилевич Т. Г. никогда в новосибирском облоно не работала;

— архив радиокомитета находится в комитете по телевидению и радиовещанию;

— архив театра кукол находится в ТЮЗе.

Жизнь приучила меня не брезговать синицей в руке. В ТЮЗ еще можно было успеть, и через двадцать минут я уже блуждал в его круглых недрах.