Страница 13 из 15
Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво.
- Бежишь - пробормотал он сползая - беги, гад.
Испарина ползла по моему телу. Пулеметы отстукивали все быстрее, с истерическим упрямством. Обведенный нимбом заката к нам скакал Афонька Бида.
- По малости чешем, - закричал он весело - что у вас тут за ярмарка? Я показал ему на Долгушова и отъехал.
Они говорили коротко. Я не слышал слов. Долгушов протянул взводному свою книжку. Афонька спрятал ее в сапог и выстрелил Долгушову в рот.
- Афоня - сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к козаку а я вот не смог.
- Уйди, - ответил он бледнея - убью. Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку.
И взвел курок.
Я поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной холод и смерть.
- Вона - закричал сзади Грищук, - не дури, - и схватил Афоньку за руку.
- Холуйская кровь - крикнул Афонька, - он от моей руки не уйдет.
Грищук нагнал меня у поворота. Афоньки не было. Он уехал в другую сторону.
- Вот видишь, Грищук, - сказал я - сегодня я потерял Афоньку, первого моего друга.
Грищук вынул из сиденья сморщенное яблоко.
- Кушай - сказал он мне - кушай, пожалуйста.
И я принял милостыню от него, от Грищука, и съел его яблоко с грустью и благоговением.
Дьяков.
На деревне стон стоит. Конница травит хлеба и меняет лошадей. Взамен приставших кляч кавалеристы забирают рабочую скотину. Бранить тут некого. Без лошади нет армии.
У здания штаба неотступно толпятся крестьяне.
Они тащут на веревках упирающихся, скользящих от слабости одров. Лишенные кормильцев мужики - чувствуя в себе прилив горькой храбрости и зная, что храбрости не надолго хватит, спешат, безо всякой надежды, надерзить начальству, богу и своей жалкой доле.
Начальник штаба в полной форме стоит на крыльце. Прикрыв воспаленные веки, он с видимым вниманием слушает мужичьи жалобы. Но внимание его не более, как прием. Ж. как всякий вышколенный и переутомившийся работник, умеет в пустые минуты существования полностью прекратить мозговую работу. В эти немногие минуты коровьего блаженного бессмыслия, он встряхивает изношенную машину.
Так и на этот раз с мужиками.
Под успокоительный аккомпанимент их бессвязного и отчаянного гула, Ж. следит со стороны за той мягкой толкотней в мозгу, которая предвещает чистоту и энергию мысли. Дождавшись этого перебоя в темпе, он ухватывает последнюю мужичью слезу, начальственно огрызается и уходит к себе в штаб работать.
На этот раз и огрызнуться не пришлось. На огненном своем англо-арабе подскакал к крыльцу Дьяков, бывший цирковой атлет, а ныне начальник конского запаса - краснорожий, седоусый, в черном плаще и с серебряными лампасами вдоль красных шаровар.
- Честным стервам игуменье благословенье, - прокричал он, осаживая коня на карьере и тотчас же к нему под стремя подвалилась облезлая лошаденка, одна из обмененных козаками.
- Вон, товарищ начальник - завопил мужик, хлопая себя по штанам - вон чего ваш брат дает нашему брату... Видал, чего дают. Хозяйствуй на ей.
- А за этого коня, - раздельно и веско начал тогда Дьяков, - за этого коня, почтенный друг, ты в полном своем праве получить в конском запасе пятнадцать тысяч рублей, а ежели этот конь был бы повеселее, то в ефтим случае, ты получил бы желанный друг, в конском запасе двадцать тысяч рублей. Но, однако, что конь упал - это не хвакт. Ежели конь упал и поднимется, - то это конь, ежели он, обратно сказать, не подымется, тогда это не конь. Но, между прочим, эта справная кобылка у меня подымется...
- О, Господи, мамуня же ты моя всемилостивая, - взмахнул руками мужик, - где ей сироте, подняться... Она, сирота, подохнет...
- Обижаешь коня, кум, - с глубоким убеждением ответили Дьяков, - прямо таки богохульствуешь, кум, - и он ловко снял с седла свое статное тело атлета. Расправляя прекрасные ноги, схваченные в коленях ремешком, пышный и ловкий, как на сцене, он двинулся к издыхающему животному. Оно уныло уставилось в Дьякова своим крутым, глубоким глазом, слизнуло с его малиновой ладони какое-то невидимое повеление и тотчас же обессиленная лошадь почувствовала умелую силу, истекавшую от этого седого, цветущего и молодцеватого Ромео. Поводя мордой и скользя подламывающимися ногами, ощущая нетерпеливое и властное щекотание хлыста под брюхом - кляча медленно и внимательно становилась на ноги. И вот все мы увидели, как тонкая кисть в развевающемся рукаве потрепала грязную гриву и хлыст со стоном прильнул к кровоточащим бокам. Дрожа всем телом, кляча стояла на своих на четырех и не сводила с Дьякова собачьих, боязливых и влюбленных глаз.
- Значит, что конь - сказал Дьяков мужику и добавил мягко, - а ты жалился, желанный друг...
Бросив ординарцу поводья, начальник конзапаса взял с маху четыре ступеньки, и взметнув оперным плащем, исчез в здании штаба.
Колесников.
Буденый в красных штанах с серебряным лампасом стоял у дерева. Только что убили комбрига 2. На его место командарм назначили Колесникова.
Час тому назад Колесников был командиром полка. Неделю тому назад Колесников был командиром эскадрона.
Нового бригадного вызвали к Буденому. Командарм ждал его, стоя у дерева. Колесников приехал с Гришиным, своим комиссаром.
- Жмет нас гад, - сказал командарм с ослепительной своей усмешкой. Победим, или подохнем. Иначе - никак. Понял?
- Понял, - ответил Колесников, выпучив глаза.
- А побежишь - расстреляю, - сказал командарм, улыбнулся и отвел глаза в сторону начальника особого отдела.
- Слушаю, - сказал начальник особого отдела.
- Катись, Колесо, - бодро крикнул какой-то казак со стороны. Буденый стремительно повернулся на каблуках и отдал честь новому комбригу. Тот растопырил у козырька пять красных юношеских пальцев, вспотел и ушел по распаханой меже. Лошади ждали его в ста саженях. Он шел, опустив голову и с томительной медленностью перебирал кривыми и длинными ногами. Пылание заката разлилось над ним, малиновое и неправдоподобное, как надвигающаяся смерть.
И вдруг - на распростершейся земле, на развороченой и желтой наготе полей мы увидели ее одну - узкую спину Колесникова с болтающимися руками и с упавшей головой в сером картузе.