Мемуары дипломата

"Если вы меня видите столь мало взволнованным, то это потому, что я питаю твердую, абсолютную уверенность, что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи находятся в руке бога, поставившего меня на то место, где я нахожусь. Что бы ни случилось, я склонюсь перед его волей с сознанием того, что у меня никогда не было иной мысли, чем служить стране, которую он мне вверил".

Глава XXIV

1917

Наше признание Временного Правительства. — Выдвинутое против меня обвинение в поощрении русской революции

В то время как еще существовали шансы на то, что великий князь Михаил Александрович будет признан в качестве регента или императора, я просил и получил разрешение признать то правительство, какое образуется de facto (фактически), что могло бы быть наилучшим способом к укреплению его авторитета. Равным образом в разговорах с Милюковым, принявшим на себя обязанности министра иностранных дел, я энергично защищал необходимость сохранения услуг великого князя Николая Николаевича, как верховного главнокомандующего, всего более способного держать армию в руках. После отречения великого князя Михаила от престола единственной возможной для нас политикой было укрепление власти Временного Правительства в его борьбе с Советом. Последний разрушал армию своей социалистической пропагандой, и хотя большинство его членов выказывали себя сторонниками продолжения войны, но крайние левые его члены отстаивали мир во что бы то ни стало. Поэтому быстрое признание Временного Правительства было, по моему мнению, необходимо. Однако, когда Милюков 18 марта стал обсуждать со мной этот вопрос, я сказал ему, что прежде чем совершить шаг, на который я был уже уполномочен, я должен получить уверенность, что новое правительство готово продолжать войну до конца и восстановить дисциплину в армии. Милюков дал мне соответствующие заверения, но сказал, что правительство вынуждено действовать осторожно ввиду крайних, и что его собственное положение весьма затруднительно. На него смотрят с подозрением, так как он поддерживал притязания великого князя Михаила на престол, и он должен либо сделать некоторые уступки, либо уйти. Какой из этих двух путей, — спросил он, — был бы для меня предпочтительней? Я, не колеблясь, ответил: первый.

Первый официально признал Временное Правительство посол Соединенных Штатов 22 марта, — поступок, которым он всегда очень гордился. К несчастью, я слег на несколько дней в постель вследствие простуды, и только 24-го числа я мог встать и отправиться со своими французским и итальянским коллегами в министерство, где князь Львов и другие члены правительства нас ожидали. В качестве старшины дипломатического корпуса я должен был говорить первым. Выразив свое удовольствие по поводу вступления в отношения с ними и заверив их в своей поддержке во всех вопросах, касающихся укрепления нашего союза и ведения войны, я продолжал следующими словами:

"В этот торжественный час, когда перед Россией открывается новая эра прогресса и славы, более чем когда-либо необходимо не упускать из виду Германию, ибо победа Германии будет иметь последствием разрушение того прекрасного памятника свободе, который только что воздвиг русский народ. Великобритания протягивает руку Временному Правительству, убежденная, что это последнее, верное обязательствам, принятым его предшественниками, сделает все возможное для доведения войны до победного конца, употребляя особые старания к поддержанию порядка и национального единства, к возобновлению нормальной работы на фабриках и заводах и к обучению и поддержанию дисциплины в армии. Да, господа министры, если я сегодня имею честь приносить вам поздравление дружественной и союзной нации, то это потому что мое правительство хочет верить, что под вашим высоким водительством новая Россия не отступит ни перед какими жертвами, и что, солидарная со своими союзниками, она не сложит оружия до тех пор, пока те великие принципы права и справедливости, свободы и национальности, защиту которых мы взяли на себя, не получат крепкой опоры и утверждения".

После речей двух остальных послов Милюков от имени своих коллег заверил нас, что Временное Правительство решило поддерживать соглашения и союзы, заключенные с его предшественниками, и продолжать войну до победного конца.

Моя речь была в общем хорошо принята, хотя одна газета предостерегала меня, что я не могу говорить с представителями свободной России тем же языком, каким я говорил с "фаворитами царя".

Те из моих читателей, которые имели терпение проследить за моим рассказом о последовательных стадиях русской революции вплоть до нашего официального признания Временного Правительства, я думаю, оправдают меня от обвинений в том, что я принимал какое бы то ни было участие в ее осуществлении. Тем не менее многие все еще думают, что я был ее основной пружиной, что именно я дергал за веревку и пустил ее в ход. Даже после моего возвращения в Англию в начале 1918 года это обвинение неотступно меня преследовало, и мне никогда не удавалось сбросить его с себя. Некоторые из моих прежних русских друзей все еще смотрят на меня с подозрением, а некоторые из них даже повернулись ко мне спиной, как к косвенному виновнику несчастий, выпавших на долю их родины и их последнего императора.

Рассказы о моей революционной работе столь же многочисленны, как и смешны. Достаточно привести один из них в качестве типического образчика.

Однажды весной 1919 года я навестил Артура Давидсона, одного из моих старейших и самых дорогих друзей, кончину которого столь многие из нас оплакивают. Он как раз рассказывал мне, что некоторые экзальтированные личности склонны верить кое-каким из этих рассказов, когда в комнату вошел один из моих русских друзей из свиты императрицы Марии Федоровны. Обменявшись приветствиями, я спросил, не подозревает ли меня также и он в том, что я был революционером. "Но ведь трудно, — ответил он, — не верить этому после того, что читаешь в газетах". На мой вопрос, что же такое соблаговолили газеты написать обо мне, он сказал: "Я читал в одной газете, что когда предавались земле жертвы революции на Марсовом поле, то вы присутствовали на похоронах в сопровождении всей своей канцелярии и в полной парадной форме, причем произнесли речь, восхваляющую революцию, и в заключение выразили надежду, что Англия в недалеком будущем последует примеру России и отделается от своего короля". — "Это, — ответил я, действительно последний предел. Если вы, русские, верите подобного рода рассказам, то вы поверите всему. Неужели вы думаете, что если бы я произнес такую речь, то меня продолжали бы держать послом в Петрограде и что по возвращении в Лондон я удостоился бы самого милостивого приема со стороны своего государя?" Он не мог отрицать силы этого аргумента и снял с меня обвинение. Рассказы вроде приведенного не нуждаются в дальнейших комментариях, но я не могу обойти молчанием более серьезных и конкретных обвинений, возведенных на меня в статьях и заметках, появившихся в печати разных стран. Для моей цели достаточно будет привести в качестве образца одну из последних таких статей, которая благодаря мировой известности журнала, в котором она появилась, привлекла к себе особенно сильное внимание. В июне прошлого года журнал "Revue de Paris" поместил первую из ряда статей княгини Палей, вдовы великого князя Павла Александровича, под заглавием "Мои воспоминания о России". В ней она делает следующее заявление:

"Английское посольство по приказу Ллойд-Джорджа сделалось очагом пропаганды. Либералы, князь Львов, Милюков, Родзянко, Маклаков, Гучков и т. д., постоянно его посещали. Именно в английском посольстве было решено отказаться от легальных путей и вступить на путь революции. Надо сказать, что при этом сэр Джордж Бьюкенен, английский посол в Петрограде, действовал из чувства личной злобы. Император его не любил и становился все более холодным к нему, особенно с тех пор, как английский посол связался с его личными врагами. В последний раз, когда сэр Джордж просил аудиенции, император принял его стоя, не попросив сесть. Бьюкенен поклялся отомстить и так как он был очень тесно связан с одной великокняжеской четой, то у него одно время была мысль произвести дворцовый переворот. Но события превзошли его ожидания, и он вместе с лэди Джорджиной без малейшего стыда отвернулись от своих друзей, потерпевших крушение. В Петербурге в начале революции рассказывали, что Ллойд-Джордж, узнав о падении царизма в России, потирал руки, говоря: "Одна из английских целей войны достигнута".