Страница 10 из 84
Хунвейбины тем временем обнаглели до крайней степени. Как иногда на дружеской вечеринке шуточная потасовка перерастает в безобразное мордобитие, так и невинная поначалу забава превратилась постепенно во что-то совершенно иное. У Мао-Драчева, за которым теперь постоянно следовала свита прихвостней, даже походка изменилась. Утирая рукавом сопливый нос, он вещал загадочные фразы, напоминавшие высказывания Председателя только по форме. Одного его слова было достаточно, чтобы вся свора набросилась на очередного «правого элемента», накануне отдавившего Пете ногу или не позволившего ему откусить от своей булочки.
Костя, по уши погруженный в создание эпохальной поэмы о роли Цзян Нин в создании китайской атомной бомбы, эти опасные метаморфозы заметил слишком поздно. Дружеские увещевания и даже шуточные тычки под ребро не возымели действия. Драчев как-то странно глянул на него своими раскосыми глазами и с пафосом заявил: «Два тигра в одной бамбуковой роще не уживутся». Вокруг Кости сразу образовался некий вакуум. Первые признаки опасности он ощутил, когда среди посвященных прошел слух о подготовке внеочередного пленума, призванного искоренить «тайную антипартийную клику». (Все пленумы, как очередные, так и внеочередные, проходили в заброшенной котельной, где имели привычку опохмеляться по утрам алкозависимые работники местного коммунального комбината. Пустая тара являлась основным источником пополнения партийной кассы.) А уж когда было обнародовано свежее дацзыбао, прямо называвшее Костю «империалистическим прихвостнем, последователем Пэн Дэхуая и противником линии по исправлению стиля», он решил упредить надвигающуюся расправу. Не надеясь на свои собственные силы (даже самых задушевных его приятелей заразило это безумие), Костя провернул операцию, в среде борцов за чистоту партийных рядов вполне традиционную, но по человеческим меркам – подленькую, то есть попросту подсунул анонимку под двери школьного комитета комсомола.
Реакция последовала мгновенная и неадекватная. Участь хунвейбинов можно было сравнить разве только с судьбой другой молодежной организации, за двадцать лет до этого действовавшей в городе Краснодоне, разве что в шахту никого не сбрасывали. Всех заговорщиков подвергли допросу с пристрастием. Томики Мао, дацзыбао и партийный архив, представлявший собой записную книжку Пети Драчева, изъяли сразу, однако оружие, валюту и множительную технику безуспешно искали после этого еще целую неделю.
Громкого дела, впрочем, не получилось – времена были уже не те, да и уполномоченный госбезопасности, недавно уже наказанный за политическую близорукость (на историческую родину внезапно отчалила заслуженная учительница республики Роза Борисовна Пинская, в прошлом первая пионерка города, подпольщица и член бюро райкома партии), решил не дразнить попусту вышестоящих баранов. Все шишки обрушились на несчастного Драчева, признанного вдохновителем и организатором преступного сговора. Его одного поперли из школы. По отношению к остальным хунвейбинам ограничились головомойкой. Костю вообще не тронули. Анализ дацзыбао не позволял определить, кто же он на самом деле – жертва или преступник. Постепенно шум улегся, но Костя, раздружившийся с Петей, еще долго с волнением отыскивал в газетах все, что касалось событий к Китае. Закончилась эта эпопея, как известно, печально: ошельмованных хунвейбинов загнали в трудовые коммуны, маршал Линь Бяо сгорел в небе над Монголией, Цзян Цин попала в жесточайшую опалу, а идеи Мао зачахли если не по форме, то по существу.
А Петя Драчев каким-то образом закончил Духовную семинарию и принял захудалый приход, затерявшийся среди болот Полесья. Священник из него, по слухам, получился неплохой, хоть и пьющий (последнее и неудивительно, если учесть, что подношения от паствы поступали главным образом в виде свиных колбас и самогона-первача). Лишь иногда, пугая домочадцев, он начинал нести какую-то ахинею о «собачьей банде правых оппортунистов» и «бумажных тиграх».
В возрасте шестнадцати лет Косте, уже успевшему проштудировать Ремарка, Хемингуэя и кое-что из Фолкнера, попала в руки затрепанная «Роман-газета». Длинное и сухое название напечатанной в ней повести не обещало юному литературному гурману ничего особенного. Какой такой «Один день…»? Совсем другое дело, если бы речь шла про ночь, лучшую подругу бандитов и влюбленных. Однако Бася Соломоновна, сделавшая Косте этот презент, повела себя как-то странно. «Возьми, тебе должно понравиться». Сказав это, она отвела глаза в сторону, как делала всегда, выдавая несовершеннолетним читателям книги, содержавшие постельные сцены или зубодробительно-кровопускательные приключения.
Тема повести в принципе не была для Кости каким-то откровением. И до этого ему приходилось слышать рассказы старых и не совсем старых людей о том, как перед войной «очищались» приграничные территории (волки так не чистят овечьи стада!); как после каждого совещания партхозактива председатели колхозов и директора заводов прощались друг с другом, не уверенные в том, что им придется встретиться завтра; как ночью, заслышав шум редкого тогда автомобиля, люди поголовно вставали и одевались, а если кара, миновав их, обрушивалась на дом соседа – с облегчением вздыхали и садились пить чай.
Однако это были всего лишь слова, а верить словам старших продолжали только самые наивные девчонки. Нет, никто не собирался уличать их во лжи, но то, о чем вещали учителя, лекторы и дикторы радио, настолько разительно не совпадало с действительностью, что воспринималось примерно так же, как утреннее умывание – акт бессмысленный, но в силу каких-то малопонятных условностей необходимый.
Зато в то, что было напечатано тусклым шрифтом на желтой газетной бумаге, Костя поверил сразу и безоговорочно. Был как раз тот случай, когда каждое слово било в цель если не как пуля, то как маленькая раскаленная дробинка. Усатое божество погибло для Кости во второй – и в последний раз.
Закончив чтение, он мысленно поблагодарил автора, чем, безусловно, оказал ему медвежью услугу. Еще Костя подумал о том, что человеку, посмевшему сразиться с этим чудовищем – пусть даже мертвым, – можно простить гораздо больше, чем пресловутая кукуруза, никогда не выраставшая в этих краях выше чем на метр, бесконечные «прерываемые бурными и продолжительными аплодисментами» пустопорожние речи, вышитые украинские сорочки и развал всего, что еще можно было в стране развалить.
Реакция некой трансцендентной канцелярии, ведающей расстановкой землян на всех постах, начиная от последнего нищего и кончая папой римским, не заставила себя долго ждать – отца семилетки, творца совнархозов и покорителя космоса той же осенью взяли к ногтю (народ, наивный, как дитя, бурно приветствовал это событие), а звезда усача мало-помалу вновь начала восходить.
Вот так Костя и жил. Любил битлов, Высоцкого, Че Гевару, братьев Стругацких, сборную страны по футболу, сырокопченую колбасу, вольную волю, арабских друзей-союзников и свою непутевую родину. Недолюбливал Пьеху, Александра Казанцева, подлых людей, сионистских агрессоров и перловую кашу.
Выводы делайте сами.
ГЛАВА 10. КАТОРГА
Поезд гудками судьбу материл,
Нас на перрон ссадили.
Кругом расстилался чужой материк,
Самая глубь Сибири.
Здесь звезды светили наоборот,
Туман над сопками вился.
И тут я понял – переворот
В моей судьбе совершился.
Отсюда Дели ближе, чем Брест.
Те сопки – уже в Китае.
Шесть тысяч верст – в этом что-то есть,
Вот ведь беда какая…
Эти строки экспромтом родились в бритой наголо Костиной голове светлой июньской ночью, когда на глухом разъезде Транссибирской магистрали воинскую команду, в которой он состоял, перегружали из теплушек в крытые армейские грузовики.
Весь долгий и тряский путь они горланили песни и бутылку за бутылкой пускали по кругу водку, купленную на последние – и уже ненужные – деньги в ресторане иркутского вокзала. Сержанты, по двое сидевшие в каждой машине, веселью не препятствовали, но и участия в нем демонстративно не принимали. Костя случайно перехватил взгляд одного из них, искоса брошенный на новобранцев, и столько в этом взгляде было равнодушного презрения, что его мороз по коже продрал. Так, наверное, римские легионеры смотрели на пленных галлов или фракийцев.