Страница 16 из 19
Не представляя даже, как он доберется по ночи и снегу до машины, Зяблик вскочил и побежал вдоль берега, выбирая для подъема менее крутое место. Он не успел сделать и полусотни шагов, как позади грохнуло, словно граната взорвалась, и тут же взвыли перепуганные собаки. Зяблик затормозил так резко, что даже не удержался на ногах. Отсюда еще было смутно видно то место, где лежал брат, а сейчас светлый дым восходил там к темному небу…
Местные егеря отыскали Зяблика только на следующие сутки. Всю ночь он бродил по лесу без шапки и рукавиц, но даже не обморозился. На похороны его не пустила родня. Следствие тянулось до самой весны, и Зяблику каждое лыко поставили в строку – и ссоры с братом, и давнее мелкое хулиганство, и недобро-уклончивую характеристику с последнего места работы, и употребление на охоте спиртного (как будто бы он один его употреблял), и то, что последний, роковой выстрел был произведен опять же из его ружья. Патологоанатом дал заключение, что ранение брата в живот не относится к категории смертельных. Эксперт-баллистик установил, что из того положения, в котором пострадавший находился в момент смерти, он не мог дотянуться до спускового крючка. Возникла версия об умышленном убийстве, пусть и совершенном с благими намерениями.
Напрасно Зяблик доказывал, что за спусковой крючок его ружья и тянуть не надо, достаточно хорошенько трахнуть прикладом об лед, а степень тяжести ранения зависит еще и от того, в каких условиях оно получено – в двух шагах от хирургического стола или в глухом лесу, за много километров от человеческого жилья. Никто не внял его доводам, ни прокурор, ни следователь. Переквалифицировать убийство из неумышленного в умышленное все же не удалось, но суд выдал на полную катушку – шесть лет усиленного режима.
Зяблик сидел в Белоруссии, в Мордовии, в Казахстане и в республике Коми. В Орше сосед по столу ударил его за ужином вилкой в шею. Зубцы прошли по обе стороны от сонной артерии, сплющив ее, как курильщик сплющивает сигарету, но не разорвав. В Куржемене, участвуя в групповом побеге, он получил пулю в бедро и два года довеска. Во время второго побега по подземному каналу теплотрассы Зяблик едва не сварился заживо, неделю пролежал без еды в смотровом колодце и сдался лишь тогда, когда начал гнить заживо. Само собой, без довеска не обошлось. От участия в третьем побеге Зяблик отказался потому, что для этого полагалось сначала снять чулком кожу с лиц нескольких бесконвойных, имевших права свободного выхода за зону, а потом натянуть на себя эту еще теплую маску. (Кожу с бесконвойных сняли без участия Зяблика, хотя ничего путного из столь дикой затеи не вышло и всех беглецов положили из автоматов прямо у КПП.) Свой очередной довесок Зяблик получил за недоносительство.
Раз десять его сажали на хлеб и воду в штрафной изолятор, шесть месяцев лечили трудотерапией от туберкулеза (и что самое интересное – почти вылечили), а однажды целый год продержали «под крышей» – не в лагере, а в самой натуральной тюрьме, из которой не выводили ни на работу, ни на прогулки. В поселке Солнцегорск Зяблик добывал в шахте урановую руду. Там ему даже понравилось – кормили хорошо и бабу не хотелось.
Он видел, как зэки из одного только молодечества пришивают к своей шкуре ряды пуговиц или прибивают мошонку гвоздем к табурету, как ради больничной пайки глотают стекло и обвариваются крутым кипятком, как проигрывают в карты золотые фиксы и собственные задницы и как потом эти фиксы тут же извлекаются наружу при помощи плоскогубцев, а задницы идут в дело, после которого лагерному хирургу приходится в срочном порядке сшивать разорванные анусы.
Он был свидетелем того, как коногоны в шахте вместо женщины использовали слепую кобылу, предварительно поместив ей на круп фото какой-нибудь красотки, и как под Сыктывкаром вполне нормальные с виду мужчины периодически извлекали из пробитой в вечной мерзлоте могилы тело молодой покойницы и, отогрев ей чресла теплой водичкой из чайника, предавались противоестественному совокуплению.
Он научился плести корзины из лозы и печь хлеб, валить бензопилой кедры и на ветру одной спичкой зажигать отсыревший костер, лечить от тяжелого поноса и заговаривать зубную боль, растачивать фасонные детали и подшивать валенки, рыть шурфы и полировать мебельные щиты, подделывать любой почерк и вытравлять на бумаге любой текст, ремонтировать электропроводку и кипятить чифирь на газетных обрывках, из ложек делать нешуточные ножи, а из самых обыкновенных лекарств – балдежные смеси. Еще он научился терпеть страдания, забывать унижения и не прощать обидчиков.
Попервоначалу его били часто и нещадно (обычно сам напрашивался), а однажды полуживого сбросили в уже загруженную углем дробилку лагерной электростанции – огромный вращающийся барабан с чугунными ядрами, перемалывающий десятки тонн антрацита за смену. Спасся Зяблик чудом: в тот день паровой котел, который обслуживала дробилка, поставили на профилактику. Вскоре Зяблик осатанел и наловчился драться руками, ногами, головой, ножом, заточкой, брючным ремнем, лезвием безопасной бритвы, табуреткой и всем чем ни попадя. Никто уже не решался замахнуться на него – ни урка пером, ни надзиратель дубинкой. Среди разношерстной публики, по различным причинам поменявшей родной матрас на казенные нары, он стал своего рода достопримечательностью – рысью, затесавшейся в компанию волков и шакалов.
В лагерной библиотеке он прочел двенадцатитомник Толстого, всего разрешенного Достоевского, сборник избранных пьес Шекспира и подшивку журнала «Блокнот агитатора» чуть ли не за целую пятилетку. Поэт-диссидент шутки ради обучил его разговорному английскому, а ректор-взяточник познакомил с учениями Сведенборга, Хайдеггера, Сантаяны и Маркузе. Он тайно крестился, но потом собственным умом дошел до идей гностицизма и порвал с византийской ересью.
В лагерях, в следственных изоляторах и на этапах он встречался с домушниками и валютчиками, с цеховиками и брачными аферистами, с растратчиками и наркоманами, с растлителями малолетних и угонщиками самолетов, с нарушителями границы и незаконными врачевателями, с призерами Олимпийских игр и лауреатами госпремий, с ворами в законе и разжалованными генералами, с евреями и татарами, ассирийцами и корейцами, с совершенно безвинными людьми и с убийцами-садистами, жарившими мясо своих жертв на костре.
В Талашевскую исправительно-трудовую колонию Зяблика перебросили вместе с восемью сотнями других заключенных спасать горевший синим огнем производственный план. (Местные узники сначала бастовали, потом бузили, за что и были в большинстве своем рассеяны по другим зонам.) Зяблик, к тому времени носивший на левой стороне груди матерчатые бирки бригадира и члена совета отряда, стал осваивать новую для себя специальность – ручное спицевание велосипедных колес. Срок впереди был еще немалый, и никакая амнистия ему не грозила – разве что, как он сам иногда шутил, по случаю конца света. Как ни странно, примерно так оно и случилось.
Тот окаянный день, навсегда размежевавший жизнь многих людей на светлое прошлое и жуткое настоящее, начался точно так же, как и тысячи других, без пользы прожитых в заключении одинаковых дней, только почему-то электрический свет горел вполнакала да повара запоздали с завтраком – барахлили котлы-автоклавы, в которых варилась синяя каша из перловки и желтенький чаек из всякого мусора. После подъема, оправки, переклички и приема пищи всех опять развели по камерам – и это в конце квартала, когда в цеха загоняли даже штрафников, ходячих больных и блатных авторитетов.
По колонии пошли гулять самые разнообразные слухи. Столь странное поведение начальства чаще всего объяснялось следующими причинами: в столице загнулась какая-то важная шишка и по этому случаю объявлен всеобщий траур; поблизости что-то рвануло, может быть, атомная станция, а может, секретный завод; началась третья мировая война; в Талашевске выявлена чума или холера; в колонию должна прибыть делегация международной организации «Всеобщая амнистия», которая везет с собой трейлер всякой вкуснятины и автобус девочек, нанятых оптом на пляс Пигаль; сбылись неясные пророчества по поводу намеченного на конец двадцатого века Армагеддона. Последнее предположение получило косвенное подтверждение, когда в положенное время ночная мгла так и не опустилась на землю.