Когда поёт жаворонок

Спасённая девушка, вцепившись в руку лейтенанта, не поднимая головы, бежала рядом.

Иван свернул вправо, углубляясь в сторону лесочка, что манил к себе, притягивал своей удаленностью от мрачного лога.

Они уже были на окраине колка, когда захныкала, заворочалась девочка. Прошкин отвернул покрывало, поправил соску с сухарями – она была пуста.

– Вот тебе раз! – улыбнулся, глядя на малышку. – А еще не хотела, капризуля. Опять мокрая.

Опустившись на колени, собрался распеленать дитя, как к ним подбежала девушка, взглянула на ребенка и вдруг осела на землю рядом с Иваном, протянув к малышке руки.

– Хая, Хаечка! Не может быть, Хая!

Прошкин с недоумением смотрел на девушку, но на всякий случай отгородил рукой ребенка.

– Но-но, потише, гражданочка! Какая еще Хая? Я ее нашел! Иди лучше к ручью, умойся, а то ребенка напугаешь!

– Это наш, наш ребеночек, наша девочка! – протягивала руки девушка. – Моя племянница Хаечка! Бася… овраг… бросила… – в который раз зарыдала, и всё тянулась и тянулась к ребёнку.

– Вот оно что-о-о! – Прошкин соединил все сегодняшние события в единое целое и теперь сидел, с удивлением взирая то на ребенка, то на его тетю. – Вот оно что! Скажи кому – не поверит. Но это меняет дело, – в голосе Ивана впервые за этот день появились нотки надежды.

Малышка лежала на покрывальце, гукала, сосала пальчики. Девушка стояла над ней на коленях.

– Гражданка! Гражданочка, – лейтенант тронул за плечи девушку, произнёс с иронией:

– Ты нагишом долго ещё будешь деморализовать личный состав?

– Ой! – подскочила та с земли, сжалась вся, прикрывая себя руками. – А что ж мне делать?

– Сначала сходи к ручью, умойся, а я что-нибудь придумаю.

Девушка убежала, лейтенант разделся, снял с себя исподнее белье, надел на голое тело галифе и гимнастерку.

– Вот теперь порядок! – довольный, принялся готовить новую соску малышке.

Пеленки сполоснул в ручье, развесил сохнуть на кустах, когда девушка стыдливо окликнула Ваню:

– Я помылась, а что дальше?

– Вот одежда, можешь одеваться, – указал на белье, что лежало рядом с ним.

– Отвернитесь, мне стыдно. Или бросьте сюда.

– Ну, цирк! Два часа мелькала передо мной голой, а тут застеснялась. На, лови! Извини, что без стирки – прачечная отстала! – добавил, не оборачиваясь к девушке.

Гиля надела на себя солдатские кальсоны, рубашку, вышла из-за куста, с ожиданием уставилась на лейтенанта.

– А дальше что? – в который раз спросила она, смущенно потупив взор, поддергивая длинные, широкие, то и дело сползающие штаны.

– Вот же бабье племя! – то ли с восхищением, то ли осуждающе произнес парень. – Только что с того света спаслась, а уже боится показаться смешной! Плюнь на все! Сейчас что-то подтянем, что-то подкатаем, и будет хоть куда. А как тебе зовут?

– Гиля, меня зовут Гиля.

– А лет тебе сколько, Гиля? – спросил Прошкин, привыкая к имени.

– Девятнадцать. В мае исполнилось девятнадцать.

– Девятнадцать? А меня зовут Иван, Ваня Прошкин. Иван Назарович Прошкин, лейтенант, если что.

– Вот и познакомились, – Гиля опять одёрнула кальсоны. – Как же быть мне теперь?

– Подойди сюда, – попросил девушку Иван. – Надо подвязать веревочки снизу, штрипки называются, и на поясе веревочкой стянуть. А рубашка и так сойдет, только рукава подкатай чуть-чуть.

Заплакала Хая, Гиля кинулась к ней, взяла на руки, прижала к себе и вновь горько зарыдала, вспомнив вдруг, воскресив в памяти кошмары сегодняшнего дня.

Иван какое-то время молча наблюдал за ней, потом подошел, тронул за плечи, повернул лицом к себе.

– Вот сейчас ещё поплачь маленько, и всё, успокойся, – не отводил взгляда от ее заплаканных глаз. – Нам думать надо, что дальше делать. И ребенка кормить надо. Сейчас мы с тобой ответственны за девочку.

Его голос, уверенный тон не дал ей еще больше терзать себя, заставил собраться, вспомнить, где находится и что отныне она ответственна за единственного близкого ей человечка на этой земле.

– На, дай ребенку, – Прошкин подал Гиле самодельную соску с последним сухарем. – Больше кормить нечем. И плакать не надо, напугаешь еще малышку.

– Хорошо. Не буду. Что это? – с недоверием смотрела на Ванькино изобретение. – Тряпку Хая не ест.

– Тогда дай ей грудь! – разозлился Прошкин. – Или приготовь ей кашку! Лучше на молочке! У меня ела, потому что другого нет, и в ближайшие часы вряд ли будет!

Гиля брезгливо взяла, долго смотрела на изжеванную тряпочку с размоченным сухарем, потом все же нерешительно поднесла ее ко рту малышки. К большому удивлению, та тут же присосалась, зачмокала, пытаясь ухватить ручками. Девушка отвела их, запеленала, подняла полные благодарности глаза на Ивана.

– А вы где этому научились?

– Жизнь и не такому научит, – лейтенант крутил головой, внимательно прислушиваясь: мгновение назад до него долетело эхо выстрела. Или показалось?

– Что ты «выкаешь» со мной, Гиля? Мы же почти ровесники, мне двадцать два года, скоро двадцать три. Разве это разница, чтобы на «вы»?

– Хорошо, – просто ответила та. – Чего вдруг насторожился?

– Ты ничего не слышала минуту назад? Мне послышался выстрел. Осмотреться надо.

– И мне послышалось, но я не стала говорить, думала – показалось.

– Так больше не делай, – лейтенант замер: до них явственно долетели звуки выстрелов.

– Обо всём, что покажется подозрительным, сразу же сообщай мне. Вот, слышишь? Пулемет поливает. Оставайся здесь, я – на разведку.

– Нет, нет, только не это! Я боюсь! – девушка кинулась к Прошкину, загородив дорогу. – Я боюсь, боюсь! – глаза округлились, губы задрожали, слезы брызнули, потекли по щекам. – Не оставляй нас, я боюсь! Я не выдержу одна, сойду с ума! Мне страшно!

– Хорошо, хорошо, успокойся. Никуда я не пойду, так и быть, – Ваня сел под берёзку, жестом приглашая девушку сесть рядом. – Только не кричи. Видишь, ребенок спит. Я тебя никогда теперь не брошу, не бойся. Садись, надо обсудить наши дела.

Девушка безропотно подчинилась, взяла на руки племянницу, качала, с надеждой смотрела на своего спасителя.

А день уже клонился к вечеру. Спала жара, на смену ей спешила ночная прохлада. Стихли выстрелы, на землю опускалась тишина. Только комары все никак не желали уйти на покой и все настырней и настырней звенели, норовили облепить любой участок тела.

Гиля веточкой отгоняла комаров и от Хаи, и от себя. Лейтенант сидел на траве, поджав ноги по-турецки, в очередной раз чистил винтовку.

– Сначала я расскажу немного про себя, потом ты про себя расскажешь. А то как-то неудобно – вроде вместе, а друг про друга ничего не известно.

Рассказывал долго, обстоятельно, еще и еще раз прокручивая в памяти все события, свидетелем и участником которых был; о людях, что попадались на его пути за этот короткий срок с начала войны. Про знамя полка умышленно не упомянул.

Гиля слушала, не спуская с рук ребенка, сама не знала, с чего начать разговор. Слишком свежи были воспоминания, спазм перехватывал горло, глаза наливались слезами. Прошкин прекрасно понимал это и потому не торопил.

Он смотрел на ее растрепанные длинные волосы, которые в сумерках стали приобретать пепельно-серый цвет, сливаясь с лицом хозяйки.

– А у тебя какие волосы были? – не выдержал, спросил Гилю. – Имею в виду цвет.

– Черные, конечно, – ответила девушка. – Ведь я еврейка, а у нас чаще всего волосы черные.

– Так это евреев расстреливали? А за что? Воевали против немцев? Оказали сопротивление?

– Не знаю. Наверное, потому что евреи.

– Дикость какая-то. Так не бывает. Я понимаю, когда военные, с оружием в руках. Но чтобы вот так? Дикость, – повторил еще раз, и надолго замолчал. – Даже с пленными нельзя так поступать, они же безоружные.

– Законы пишутся для нормальных людей, а это – звери, хуже зверей, – девушка снова заплакала.

– Извини, давай об этом пока не будем. Надо думать, что делать дальше, как быть сейчас. Я так понимаю, что девчонкой займешься ты, а мне надо на ту сторону фронта к своим. Я – офицер, и мое место должно быть на фронте. Ты где останешься? Здесь? Или пойдешь куда-то?