Страница 2 из 3
Я свою войну начал показывать в "Пастухе и пастушке", была у меня повесть такая.
- Очень люблю ее.
- И я люблю. Я, почитай, с нее и начался. Поздно - в 50 лет почти. Я вообще начал поздно, в 30 с небольшим, а потом десять с лишним лет был обычный провинциальный писатель.
В "Пастушке" что-то уже было, потому ее никто печатать и не хотел. Я с ней все журналы, все издательства обошел и опубликовал в покореженном виде только в "Нашем современнике". Все говорили: страшно. Ну может такой критерий быть в литературе?! Что я, выдумал? Стариков этих я выдумал, которые под наш же обстрел в своей деревне попали? Нет, я сам их видел: они из хаты перебежали на огород, так и лежали, старуха сунула голову старику под мышку, их потом еще мертвых снарядами посекло. А у нее из сумки носок начатый торчит, она ему вязала.
Я все помню. Память действительно милосердна, в обычной жизни многое стирается, мне война 10 лет снилась и перестала. Но в подсознании-то откладывается, его не обманешь, и когда садишься писать - ты ведь с ним выходишь на связь, с этим своим вторым я, которое и есть бессмертная душа, я думаю. Оно все про тебя знает, все понимает. Ты в жизни от него прячешься, но пишешь-то им, из него. Так что память есть, есть, - другое дело, что она лучше была до контузии.
Контузило меня в 44-м на Днепре, в левый висок ударило... Кстати, вот тебе примета фронтовика, я по ней настоящих узнаю (а то бывает, пишет - чаще всего с осуждением, мол, я принизил народный подвиг, - а я вижу: врет. Не был он ни на какой передовой). Фронтовик говорит: меня подранило, его убило... "Я был ранен", "он убит" - это уже не то. Ну вот, контузило, я сознание потерял, меня в лодке на другой берег переправили, лодка полна воды - значит, кто-то голову держал, захлебнулся бы я иначе. Потом перевязали меня, черную повязку наложили, - я в госпиталь не лег. Не то чтобы был такой герой и обязательно хотел в строй, - но понимаешь, я детдомовец, мне важно было остаться в своем коллективе. Я понимал, что такое, когда свои. И вернулся.
Правый глаз у меня с тех пор не видит совсем, два процента, - я, как левша, научился с левого целиться. Но Нагибин, которого тоже контузило (он хороший был человек, Юрий Маркович, и пил хорошо, и блядовал хорошо, и остановился вовремя, и писал замечательно), мне сказал: "Витя, я перечитал то, что писал до контузии, - ну ни искринки, ни блестинки! А как ударило так сразу и пошло".
- И вы после ранения довоевали?
- Да это еще и не ранение было, меня потом по-настоящему ранили, в левое плечо. Еле руку спасли, левая сейчас слабее правой - хорошо, котелок поднять могу. А ты думаешь, в 44-м году были в окопах нераненные? Были такие, которых по три, по четыре раза зацепило, - кому воевать-то? Правда, после первого ранения ты уже не вояка. Пока не зацепило, думаешь, пронесет. А как раз поймал пулю - все, уже страх. Но в 44-м в окопах только такие и были, призывать-то уже некого. Он же всех положил, Сталин, всех, - 11 миллионов рядовых, это целиком деревни средней России - они рядовых-то поставляли! Мне рассказывали, как в вологодских деревнях и 10 лет после войны все бабы выбегали смотреть на дите, когда его кто привозил: мужиков не было, не от кого родить!
"Вот в этом сочетании людоедства,
изобретательности и живучести - вся человеческая природа"
- Я после войны думал: все, бляди, навеки перебили народу жилу, - и действительно, так и не поднялись мы с тех пор, потому что не война это была, а хаос, кровавая каша. И махину эту немецкую мы мясом завалили и кровью залили. Ты знаешь, сколько погибло наших?
- 30 миллионов как будто последняя цифра...
- А 46 не хочешь? Есть и такие версии... После войны называли 27, потом сократили до 20... Это первая война в мировой истории, в которой мирного населения больше, чем солдат, погибло! И не только они это с нами делали, а сами, все сами... Ты знаешь, что эта мразь усатая творила? Я войну застал сцепщиком вагонов, полагалась бронь, но я же был такой идейный - как вошел в призывной возраст, сразу добровольцем! Так что паровозный наш парк я знал очень прилично, херовый был паровозный парк, и вагонов вечно не хватало. И вот не из чего эшелоны на фронт собрать, а он в это время 600 тысяч поволжских немцев везет в ссылку в Казахстан, блядь такая! Сами, сами морили себя.
Ты, может быть, думаешь, в Освенциме немцы наших убивали? Они работать заставляли, а убивали друг друга наши же. У них в каждом бараке была своя особая тройка, как особое совещание на Лубянке, и они сами приговоры выносили. За пропаганду, за панические настроения, за непатриотические высказывания. И в колодце топили. Это тебе как?
- Слушайте, откуда именно у наших такой инстинкт самоистребления?
- Это не только у наших. Человек устроен и сложно, и очень просто. Он весь на балансе самоистребления и выживания. Чудеса приспособляемости - и такая изобретательность в гибели, и такая несгибаемость в спасении! Знаешь, что меня больше всего восхищает в человеке? До умиления, до гордости? Ты не поверишь: рыболовный крючок и штаны. Эволюция рыболовного крючка - это конек мой, я люблю удить, много знаю про это, пока из Енисея всех осетров, всю стерлядь не перетаскали, это лучшее было занятие,
И у нас на Овсянке, в деревне моей, на противоположном берегу открыли поселение первобытное. Слушай, как мне было их жалко, этих перволюдей, обувь-то еще не изобретена, ты представляешь, в нашем климате без обуви?! Так и сидели тут в своих шкурах. Нашли там кости животных, ну и каннибализм там был, понятно, потому что не всегда же и мамонта поймаешь. А рыболовный крючок у них уже был, и была зазубрина на нем, заусеница. Та самая, из-за которой пацаны мучились, если крючок ненароком впивался в штаны: не достанешь, резать надо, а они единственные. Вот видишь, в этом сочетании людоедства, изобретательности и живучести - вся человеческая природа. Или возьмем штаны. Ты Брейгеля любишь?
- Конечно.
- Вот посмотри при случае на его крестьян. Сама форма штанов, так сказать, переменилась мало в силу неизменности носителя, но сколько было модификаций ширинки, сколько вариантов! Сначала гульфик, чехол этот, потом на пуговицах, теперь молния... Ведь это охеренная изобретательность! Горжусь, горжусь человечеством.