Дык

С почтением, мэр Больших Папуасов Федя Стакан."

- Ломы и крючки, - проговорил Митька. - Дык... Хозяйка где?

- Спит, сэр.

- Идиот. Сколько раз повторять?

Преображенский встал и прошел в комнату. На тростниковой циновке спала Машенька. Митька с грустной улыбкой присел, подпер щеку рукой и задумался.

Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком... Ее черные как смоль волосы... Ее высокая грудь... Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.

- Сестренка моя, Машенька... - прошептал Митька.

Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.

- Братишка...

Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:

- Иван!

- О? - отозвался папуас.

- Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю "Таймс". И фитилек-то притуши, коптит!

Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.

- Милая моя, - ласково шептал Митька. - Сестреночка... Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого...

Глава пятая,

Война

Пенсионеры в трамваях

Говорят о звездной войне...

Б.Гребенщиков

- Братишки! Мужики! - вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан. - Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!

- Шибко в лом, - отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. - Так кайфово лежать на солнышке...

Остальным было лень даже говорить.

- Сволочи! - страдал Федя. - Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди...

- Дык... - смущенно бубнил Саша. - Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными...

- А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!

Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.

Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.

- Эй! - окликнул его Федя. - На дереве!

- О!

- Ты кто?

- Мбангу.

- Не крещеный, что ли?

- Хрещеный, - ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.

- А кем крещен, мною али в Папуасовке?

- Тобою, - ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. - И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.

"Ловкий малый," - подумал Федя.

- Пойдешь со мной, - решил он. - Воевать будем с Папуасовкой.

- Нельзя мне, - сделав глупое лицо, сказал Мбангу. - У меня плоскостопие.

- И ты... - махнул рукой Федя. - Никто меня не любит!

Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.

Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: "Э, пусть лучше умру от солнечного удара!" - и снял платок.

- Вот умру я, умру я, похоронют меня... - тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. - И нихто не узнаит, где могилка моя...

Феде было жалко себя.

"Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут... Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!"

Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал "Вот умру я, умру..."

Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:

- Митька! Друг!

- Федька!

Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.

- Митька, братишка ты мой! - орал счастливый Федя.

- Ведь ты братишка мне! - отвечал не менее счастливый Дмитрий.

- Дырку вам от бублика, а не Шарапова! - кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.

- Воюют, однако! - говорили митьки в Папуасовке.

- Шибко крутое сражение! - раздумывали митьки в Больших Папуасах.

- Помочь надоть! - вскочил Сидор в Папусовке. - Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!

- На помощь к Феденьке! - закричал Саша в Больших Папуасах. Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!

Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.

- А-а-а!!! - орали они.

Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:

- Ур-ра!!!

Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз в Больших Папуасах, второй - в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.

- Дык! - слышались взволнованные голоса. - Елы-палы!

Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.

- Пирато! Пирато! - кричал папуас.

Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей...

Глава шестая,

Как отпраздновали примирение

На острове, который я позволил себе

назвать Новой Гвинеей, нас встретила

толпа бородатых аборигенов, называющих

своего вождя "митькой", друг друга

"митьками", а всех остальных

папуасами. Встретили нас

доброжелательно, напоили напитками,

напоминающими пиво и портвейн, а узнав

мое имя, что-то лопотали и показывали

жестами, как будто меня надо разрезать,

поджарить на костре и съесть, на что я

с присущим мне юмором не соглашался. Мы

долго смеялись...

Из отчета капитана Джеймса Кука

Британской Академии Наук

На шлюпках, прибывших с кораблей, сидели серьезные люди в кафтанах, напудренных завитых париках, при шпагах и с мушкетами. Их главный подошел к толпе глазеющих митьков, снял шляпу, сделал изящный полупоклон, подметя перьями шляпы песчаный пляж и заговорил по-английски.