Страница 4 из 5
На этом месте мальчик обычно прерывал чтение, гордо обводил всех глазами, бережно складывал потрепанный лист в конверт и небережно ронял:
«Обо мне тоже говорили».
С ним не спорили. На него смотрели, как на будущего космонавта… Иметь такую родственницу!
У детей Мусаевых ялтинские письма тоже имели свою легенду, по которой их далекая тетка представала бабушкой, и была она лучшим профессором по глазным болезням. У нее лечится все Советское правительство, ее приглашают для консультаций в разные страны и из-за своей занятости она редко пишет и не может их взять к себе.
Но никто в детдоме не знал, что, когда от ялтинского «профессора» пришло первое письмо, Мася писал туда чуть-ли не каждый день и ни одного в ответ не получил. Тогда Мася решил писать лишь в том случае, если будут приходить письма из Ялты. Чтобы тетка не подумала, что они ей набиваются.
По записке, пришедшей от тетки вместе с переводом, Саша понял, что о Масином дне рождении ей сообщила мама. Она же, наверное, и попросила тетку к этой дате выслать деньги на сладости. Тетка поздравляла Михаила и советовала ему купить себе, Галочке и Шурику пирожных с конфетами, лимонада и ничего из дурного. «Ничего из дурного», — она подчеркнула.
Об этой записке и переводе Саша сестре ничего не сказал. Он завтра, в сороковины Маиса накупит сладостей и угостит ребят и Гюльку…
Саша оглянулся на сестру. Луна ей не мешала. Занавеску можно было раздвинуть пошире. Разгладив на подоконнике мамино письмо он принялся читать.
«Здравствуйте мои дорогие Мася, Саша и Гюля!
Сегодня у вас должен быть хороший день. Масе сегодня исполняется 14 лет. Поздравляю тебя, родненький мой, горячо-горячо целую и желаю крепкого здоровья. Будь таким же умненьким, каким я тебя помню. По пустякам не нервничай. Для твоего больного сердца это опасно. Береги себя. Если с тобой что случится — я сойду с ума. Ты больше чем я нужен брату с сестрой.
Хотя бы одним глазком увидеть всех вас?! Я знаю ты хороший и пожалуйста оберегай от всего плохого Сашу с Гюлей.
Тут по соседству от меня находится прекрасный мастер — резчик по кости. Я попросила его к твоему дню рождения вырезать шахматы. Но он не успел. Пришлю их тебе к Новому году. Вкладываю в письмо три рубля. Побалуйте себя.
Долго не писала, потому что сильно болела. В последнее время меня мучила одна и та же жуткая мысль, что мне о вас сообщат что-то нехорошее. Но Бог миловал… Я видела ужасный сон. Будто подметаю нашу комнату и вместе с мусором выметаю кого-то из вас… Да ну что об этом писать, раз у вас все хорошо.
Последний раз писал мне о вашей жизни Саша. Какой он рассудительный стал. Какой умница… Я так рада Масенька, что ты у меня самый лучший в оркестре трубач и лучше тебя никто не может сыграть „Неаполитанский танец“.
Видимо ваш оркестр действительно хороший, если его приглашают давать концерты по городам республики. Ты это письмо, Масенька, получишь, когда уже вернешся с гастролей. Напиши мне, как они прошли…»
Ей о смерти сына не сообщали. На Сашины глаза навернулись слезы. Он поднял их к небу и долго о чем-то размышляя, смотрел на звезды.
…Мася на трубе играл виртуозно. Художественный руководитель оркестра утверждал, что он превзойдет самого Эдди Рознера. Может взять такие ноты, какие не всякий взрослый способен воспроизвести. А «Неаполитанский танец» в его исполнении звучал, как живое чудо. Труба пела и будто звала туда, где хорошо и радостно.
Однажды он заиграл его рано утром вместо осточертевшего сигнала «Подъем!» В одну минуту весь детдом пришел в движение и на звук трубы ребята летели, как мотыльки на свет.
Антонине Дмитриевне, дежурившей в ту ночь, этот Маськин поступок показался хулиганским. Выбежав вслед за детьми на улицу, она принялась бранить мальчика. А тот самозабвенно, прикрыв глаза, продолжал играть.
— Прекрати сейчас же! — топнув ногой, потребовала она.
Мася, увлеченный игрой, не слышал ее. Тогда Антонина Дмитриевна гневно, с силой дернула за трубу. Из Масиной губы закапала кровь. Антонина Дмитриевна побледнела и потянулась с платочком ко рту мальчика. И в это время, не помня себя от обиды за брата, Саша закричал:
— Моряк! Моряк проклятый…
И застыла в воздухе, не дотянувшаяся до раны, рука учительницы. Она оторопела, с гримасой мучительной боли на лице, обернулась к Саше. И Саша осекся.
С тех пор Антонину Дмитриевну ребята за глаза называли «Моряк». Но и трубач по утрам будил всех все тем же занудным старым мотивом…
… Неожиданно к Сашиной руке, упиравшейся в спинку кровати, прижалась горячая Гюлькина щека.
— Я знала, что ты придешь, — сказала она и, положив подбородок на руку брата, широко раскрытыми глазами стала тоже смотреть в окно.
— Тебе во сне было хорошо? — спросил Саша.
— Угу.
Она не стала рассказывать, что видела во сне Масю. Он принес целое блюдо пирожных. Поставил его перед ними и сказал: «Ешьте!» Уплетая за обе щеки, Гюлька не спускала с брата восторженного взгляда. И дернул же ее черт за язык попросить у него лимонада. «Сейчас принесу», — сказал Мася и ушел насовсем… Потому она и не стала рассказывать Саше своего сна.
— Саш, дай воды пожалуйста.
Графин с водой стоял через две кровати, на тумбочке одной из девчонок. Он без лишних звуков наполнил стакан и также бесшумно принес его сестре. Гюлька неотрывно, как загипнотизированная, продолжала смотреть в окно.
— Пей, Гюля.
Прежде чем выпить, она вдруг спросила помнит ли он, как Мася принес им булочки.
… Саша помнил все. Это она наверное забыла. Ей сейчас вспомнилась только булочка, а ему те два мучительных голодных дня. Мама куда-то пропала. А они остались одни без денег и еды. Глядя на нее хныкал и он, Саша. Мася, еле сдерживаясь, метался из кухни в комнату и обратно.
— Ну хорошо, не ревите, — прикрикнул грозно он. — Я сейчас что-нибудь принесу.
— Мася, миленький, не уходи, — взвыла Гюлька.
Она боялась, что брат, точно также как мать, уйдет и не вернется. Тогда они пропадут. Саша тоже так думал. Но молчал.
— Гюля, — ласково сказал Мася, — ты булочку хочешь?
— Хочу.
— Вот я пойду и принесу тебе ее. Только сидите тихо и ждите меня… А ты, Саша, поиграй с Гюлей, — распорядился он и вышел на улицу.
За два квартала от их дома находилось кафе. Его все называли «Кафе Юсифа». Мася направился туда. Зал кафе был почти пуст. Посетители занимали всего два столика. Дядя Юсиф стоял за буфетной стойкой. Мальчик смело прошел к нему.
— Дядя Юсиф, можно я буду убирать со столов?
— Что? — вскинулся тот.
— Убирать со столов, — повторил он.
— Маме выпить не на что? — засмеялся буфетчик.
И вместо того, чтобы сказать, что им нечего есть и не на что купить еды, от жгучей обиды за мать и за себя, и от голода, сводившего ему челюсти и от обилия, лежавшей на витрине снеди, он пролепетал:
— Причем тут мама? Ее нет дома.
— Нет, нет! Помощников у меня хватает.
Мальчик хотел было уйти, но его осенило.
— Дядя Юсиф, давай машину твою помою.
Буфетчик внимательно посмотрел на Масю, что-то соображая, и махнув рукой сказал:
— На рублевку и иди себе. Все рано не отвяжешься.
Мальчик взял, протянутый ему металлический рубль, повертел, словно видел такую монету впервые, положил ее на стойку и ушел.
Его душили слезы. Ему хотелось сейчас избить всех злых и черствых «юсифов».
«Может все-таки вернуться и взять рубль? — подумал он. — Черт с ней с обидой. Гюлька и Сашка голодные…»
Он прошел несколько кварталов и зашел в гастроном. Здесь он тоже пытался предложить свои услуги завмагу, но тот его даже не стал слушать. Проходя мимо отдела винно-водочных изделий, он обратил внимание на старушку, которой за сданные пустые бутылки, продавец отсчитывал мелочь.