Женщина, стоящая посреди

— Нина, я не хотел!.. — робко пробормотал Луганович, не в силах будучи прямо взглянуть на нее.

— Не хотел!.. — злобно повторила Нина и засмеялась.

Луганович снова взял ее за руки.

— Нина, видит Бог, — с искренней болью сказал он, чувствуя, что сердце сжимается и слезы жалости выступают на глаза, — я не хотел оскорбить вас!.. Мне показалось, что вы нарочно издеваетесь надо мною…

— Да, я и издевалась!.. — беспощадно ответила Нина.

— Ну да… — запнувшись, согласился Луганович. — Вы имели на это право!.. Мы все негодяи и преступники… Мы все относимся к женщине ужасно… Самый честный из нас считает своим правом быть подлецом по отношению к женщине как к женщине… Но, клянусь вам честью, если бы я мог искупить свою вину перед вами, я не знаю, что бы я сделал…

— Я это сегодня слышала!.. — насмешливо вставила Нина.

— Нина, это не то… клянусь вам!.. Это было безумие, в котором я сам сейчас раскаиваюсь… Я просто обрадовался вам…

Нина превесело захохотала.

— Вот это прелестно!.. Обрадовались и потащили меня на постель?.. Какая трогательная встреча старых, обрадовавшихся друг другу друзей!..

Луганович беспомощно развел руками.

— Я знаю, Нина, что мои оправдания, может быть, смешны, но если бы вы могли забыть старое и взглянуть мне в душу, вы бы поняли, что я переживаю сейчас!.. Что мне искренно жаль прошлого, и если бы это можно было вернуть, я никогда бы…

Голос у него задрожал искренней, глубокой болью.

Нина пристально посмотрела на него, и Лугановичу показалось, что ему удалось заставить ее понять, как велики его раскаяние и жалость к ней. Но лицо ее вдруг хитро и странно изменилось.

— Я понимаю, — сказала она притворным-сочувствующим голосом и вдруг прибавила жестко и грубо: — А если я сейчас протяну вам руки и скажу «возьми меня!»… Вы откажетесь? Да?..

Луганович почти с испугом взглянул на нее.

— Нина! Зачем! — сказал он. — Этим не надо шутить!

— Я не шучу… я этого хочу… возьми меня!.. — повторила она.

Луганович вздрогнул. Выражение ее голоса было так странно, что он не мог понять, продолжает ли она свою фразу или в самом деле…

— Ну, что же ты?.. — страстно и нетерпеливо повторила она.

Холодный пот выступил на лбу Лугановича. Он не верил своим глазам: да, она действительно звала его, тянулась к нему, вся дрожала и горела, щеки ее пылали, губы раскрывались в неутолимой жажде поцелуя. Это была уже не Нина и не Нина Сергеевна, а какая-то новая, странная, дикая женщина, гетера. Какая страшная, невыносимая красота!..

— Я шутила… не надо больше… возьми меня!..

Ему показалось, что все закружилось кругом и исчезло куда-то, осталось одно это требующее, зовущее, грозное от страсти лицо, с пылающими щеками и воспаленными ненасытными губами. Не помня себя, он, как зверь, кинулся к ней.

Резкий хохот и грубый толчок в грудь отшвырнули его. Как пьяный, он шатался и бессознательно еще тянулся к ней. Она лежала, откинувшись на подушку, и глаза ее горели мрачным торжеством.

— Красиво!.. — отчетливо проговорила она. — Боже мой, какое вы грязное и подлое животное!..

— Ты сумасшедшая!.. — крикнул он, почти в бреду.

— Может быть!.. А вы подлец, грязное, подлое животное!.. Вот вам!.. повторила она, захлебываясь от мести, грубо и вульгарно, как последняя уличная девка. — Если бы вы знали, как мне хочется плюнуть вам в лицо!.. Вот так, взять и плюнуть!..

Все помутилось перед Лугановичем. С минуту они дико и страшно смотрели друг на друга, как два разъяренных зверя.

— Попробуйте!.. — хрипло сказал он.

— И плюну!.. — торжествующе повторила Нина.

Лугановичу показалось, что все это какой-то страшный бред. Неужели это она?.. Он попытался стряхнуть с себя этот ужасный кошмар, но лицо Нины вдруг исказилось животной злобой, губы вытянулись, и, инстинктивно предупреждая плевок, Луганович стремительно схватил женщину за горло.

Она хрипела и билась, стараясь оторвать его руки, хотела что-то крикнуть, но он все крепче и крепче сжимал ее полную, мягкую шею.

Волосы ее спутались диким комком, лицо посинело, меж синих губ показались синевато-белые зубы, слюна, которую она все-таки хотела выплюнуть, текла по подбородку, на голую грудь.

— Пустит… те!.. — наконец удалось выговорить ей уже в то время, когда ее судорожно скорченные пальцы ослабевали и бессильно скользили с его рук.

Последний проблеск сознания молнией осветил перед Лугановичем ужасный смысл происходящего. С внезапным безумным отвращением он выпустил ее шею, всю покрытую темными красными пятнами, и сидел, вытаращив глаза, ничего не понимая и не видя перед собою.

Она судорожно двигала головой, глядя на него дикими непонятными глазами.

— Больно!.. — хрипло и слабо наконец проговорила она.

Страшная жалость, омерзение к себе, мучительная нежность потрясли Лугановича. Он ахнул, бросился перед кроватью на колени и стал целовать руки, плечи, бедную изуродованную шею.

— Нина, Нина!.. — бормотал он сквозь слезы, чувствуя, что это точно она — прежняя Нина, бедная, опозоренная, несчастная.

И в эту минуту ему казалось, что всей жизнью своей он искупит прошлое. Жена, дети-все полетело куда-то и исчезло, как не бывшее. Он любил только ее, эту несчастную, измученную, жалкую женщину.

— Нина! Ниночка!.. Прости!..

— Уйди!.. — услышал он над собою слабый страдающий голос.

Он взглянул и увидел, что она плачет. Плачет, с широко открытыми глазами, глядя прямо вверх перед собою. Все тело ее содрогалось, и судорожно скорченные пальцы мяли и рвали простыни и скомканное одеяло. И эти плачущие открытые глаза были так страшны, что вся душа его содрогнулась.

Он хотел что-то сказать, схватить ее в объятия, спрятать в самое сердце свое, заставить забыть все, отдать ей всю жизнь свою.

— Уйди!.. — повторила Нина.

Он посмотрел на нее как безумный.

— Уйди… Уйди же!.. — крикнула она с такой мукой, с таким отчаянием, что волосы шевельнулись у него на голове.