Страница 3 из 4
Мужчина, если его припереть к стене, всегда и неукоснительно сознается в своей вине. Махнет рукой и очертя голову принесет повинную во всем.
Женщина никогда… Она и умрет, не скажет… Вы будете ее душить, убивать, терзать — не скажет… А скажет, и сейчас же отопрется, как только вы ее выпустите: я пошутила, я обозлилась, ты меня мучил… И никогда не узнает правды муж и будет ходить, подозревая, что со всех сторон на него пальцами показывают, что за спиной его хихикают, что дети его — не его дети.
Да, кстати… вот еще ужас: дети… Дети мужа всегда же — дети жены. Если не жены, то не принесет же их к ней и не скажет: ты родила… Дети же жены… чьи они?.. А если есть хоть крошечное, хоть самое крошечное сомнение, что тогда?.. Ведь детям мы отдаем свою жизнь, кровь и пот свой… до самого гроба мы дрожим над ними, плачем их горем, радуемся их радостью, гордимся их славой… И вдруг… а если не мои?.. Если вся жизнь, любовь, кровь и пот мои пошли на чужих выкидышей?.. Не в том дело, что «чужих», а в том, что это дети твоего подлейшего унижения…
Да, вот так…
IV
Луна поднялась высоко над черными кипарисами. Ресторан пустел. Свечи в стеклянных колпаках мигали под роями налетевших бабочек, сотнями усыпавших землю между столами. В нашем уголке было совсем пусто. Лакеи, которым надоело следить за ничего не заказывавшими господами, куда-то исчезли. Мы сидели друг против друга, так что свет свечи немного мешал рассмотреть выражение лица собеседника, и с жутким чувством, подавленный массой мыслей, пришедших под этот исступленный голос, я слушал, не перебивая ни одним словом.
— Да, — продолжал он, — относительно этой женской лжи припомнился мне сейчас случай, рассказанный мне одним человеком, некоим грузинским князем из интеллигентных… Этот князь убил свою жену из ревности, застав ее почти на месте преступления… Мог бы и на месте застать, я думаю, вышло бы то же… только разве не так скверно и бессмысленно, ибо убил бы на месте сразу, без всей этой муки…
Видите ли, этого князя, по суду, кстати, оправданного, ибо убил он из ревности весьма обоснованной, когда я его узнал, мучило уже не то, что жена изменила, и не то, что убил… Время все стирает. Прошли года, убитая давно истлела в могиле, то тело ее, из-за которого было столько страданий, обратилось в прах, и, кажется, он даже уже не мог отчетливо вспомнить ее лица, фигуры, голоса… но осталась страшная, неразрешимая загадка: изменила ли?.. Не напрасно ли убил?.. Не убил ли, вместо изменницы, чистую, любящую, ни в чем не повинную?.. Не убил ли вместо своего позора свое счастье?..
Вот что его мучило и заставило состариться в тридцать шесть лет… А мучился он ужасно, это я видел по дрожавшему голосу, по воспаленным глазам, все еще пытливо, до сих пор с мучительным вопросом, устремленным на меня, случайного собеседника. Это через столько-то лет.
А было это так: за его женой, которую он страшно любил, ухаживал какой-то офицер, кажется, тоже из восточных человеков, красавец из тех, о которых каждая, себя уважающая женщина, должна говорить с презрительным лицом: «Мне такие расписные красавцы не нравятся…»
И каждая в тайне своего тела, хоть на одно мгновение, задержит этакое темненькое ощущение… полумысль, полужелание: «А интересно бы…»
Этот офицер давно ухаживал за его женой… Даже очень явно домогался… Но князь не был ревнив и только добродушно подсмеивался. Верил жене и любовь к ней имел крепкую. Она кокетничала… Ведь это тоже женская подлая черта: мужчина если ухаживает, то с определенной целью обладания… значит, женщина ему нравится… женщина же кокетничает, дразнит воображение, разжигает чувственность мужчины даже тогда, когда ей вовсе этого и не нужно. Ей просто нравится, что ее «хотят»… Ну вот, кокетничала и эта… Но кокетничала равно со всеми. Кавалеров у нее было много, потому что она была очень красива и пикантна.
В это время жили они в каком-то кавказском курорте, кажется, в Кисловодске… Ей было весело, забавно, была она особенно оживленна и оттого интереснее вдвое. А муж-князь увлекался ею еще больше. Может быть, ему даже и приходило в голову, что ее оживленность и страстность именно оттого так и обаятельны, что дразнит ее общество влюбленных, настойчиво домогающихся ее тела мужчин… Может быть, немножко было ему и неприятно это, унизительно, но зато как она была хороша, как страстна…
Потом они уехали в родной город. И вот тут-то муж случайно нашел у нее письмо того офицера, с самым пылким объяснением в любви и на «ты».
Его как громом поразило. Но с невиннейшим лицом она ответила, что вовсе не виновата в том, что этот дурак в нее влюбился, что он ей совершенно не нужен, а что письмо на «ты» просто для пущей убедительности, нечто вроде поэтического пафоса…
И князь поверил…
Потом, не скоро, получена была телеграмма от офицера. Опять на «ты» и «твой» подписана…
И снова объятия, поцелуи, страстные уверения в любви.
«Неужели ты думаешь, что я могу тебе изменить с таким идиотом? Неужели ты можешь ставить себя наравне с ним?»
Я, когда слушал рассказ князя, думал, что это самая обычная женская система — действовать на самолюбие.
Ну а «ты», «твой» — это потому, что как-то, шутя, в горах, на пикнике, конечно, при всех, они выпили брудершафт… Это было, конечно, глупо, и она теперь в этом жестоко раскаивается… Впрочем, она даже и забыла это на другой же день, а этот, влюбленный идиот…
И она опять была страстна и любяща как никогда, и опять поверил несчастный грузинский князь.
Но рана была нанесена, вера пала, и дальнейшее было уже одно сплошное страдание.
Однажды сама жена сказала ему, что встретила на улице того офицера, который за ней ухаживал в горах, говорила с ним и просила оставить ее в покое.
«Можешь себе представить, — сказала она со смехом, не то презрительным, не то польщенным, — этот дурак приехал исключительно для меня. Но я с ним не буду видеться, можешь быть спокоен… Он, в конце концов, становится нахален в надоел мне…»
Опять поверил. Но случилось так, что она пришла поздно, не зная, что муж дома уже давно, и сказала, что вышла только на четверть часа пройтись. Была же опять слишком оживленна и ласкова. И князь не поверил. Именно в этой чрезмерной ласковости почувствовал он, наученный уже ревновать, что-то скверное. Началась сцена, он таки добился признания, что она виделась с этим офицером и даже гуляла с ним, но она будто бы все время говорила с ним только о том, чтобы он оставил ее в покое, и даже угрожала пожаловаться мужу. Князь вскипел и хотел лететь к офицеру, но она удерживала его: «Неужели ты хочешь, чтобы он подумал, что ты можешь меня к нему ревновать?.. Ты этим унизишь и меня, и себя».
Не сказала же она ему сразу, что гуляла с офицером, потому будто бы, что знала, как это будет ему неприятно. А так как это в последний раз и все теперь кончено, то незачем было напрасно причинять ему беспокойство.
И опять поверил. Ласке, нежности, страсти, а больше всего своему ужасу перед изменой, поверил. Ибо если бы не поверил, то, значит, признал бы измену как факт, а это было слишком ужасно для него.
И наконец произошла катастрофа.
Жили они в отеле. Вернувшись как-то домой и отворив дверь (быстро, неслышно отворив, ибо уже был ревнивцем, следил, пользовался каждым, даже нелепым случаем, чтобы проверить), князь увидел жену свою в юбке и рубашке, сползшей с плеч, в объятиях офицера, покрывавшего поцелуями ее лицо, голые плечи, обнажившуюся грудь…
Была страшная, омерзительная сцена, драка отвратительная между двумя озверевшими мужчинами, в присутствии забившейся в угол полуобнаженной женщины. Сбежались лакеи…
Все это должно было кончиться дуэлью, но в ту же ночь князь задушил свою жену.
Произошло это так… Когда офицер вылетел из комнаты, князь в первый раз в жизни избил жену, ибо был как сумасшедший и ничего не соображал… Она приняла побои без сопротивления, без крика, покорная и жалкая… Только плакала. А когда он устал и сидел в отчаянии, обхвативши голову руками, пришла и тихонько стала на колени… Сначала он оттолкнул ее, так что упала, а потом, не скоро, стал прислушиваться к тому, что она говорила.