Миллионы

VIII

Когда Мижуев вернулся домой, сел за письменный стол и по привычке потянул к себе кучу писем и телеграмм, вошла Мария Сергеевна, вся свежая и сияющая, как будто вносящая с собой облако горного воздуха и запах цветов и моря. И сразу — по беспричинно улыбающемуся лицу и по ускользающему блеску глаз — Мижуев почуял, что она, еще не сказав ни слова, чего-то хитрит. Хитрит и боится, как боятся только красивые женщины, и тонкая, и прозрачная лукавая игра красоты, слабости, беззащитности и лжи придает им раздражающую, неуловимую загадочность.

Она громко позвала его, чересчур легко и оживленно подбежала и положила теплые руки на его массивные плечи.

— А, ты уже вернулся!.. Милый, я за тобой соскучилась!

Мижуев посмотрел ей прямо в глаза, мелькающие темными русалочьими искорками, и насупился. Тысячи острых и больных подозрений мгновенно родились в нем, и сейчас же сердце стало тяжелым и неровным.

— Если бы ты знал, как было весело!.. Мы ездили по Симферопольской дороге, далеко-далеко!.. Всю дорогу дурачились, пели, хохотали. Потом ужинали в Гурзуфе!

Мижуев внимательно и молча смотрел на нее, и под этим тяжелым взглядом нежное личико слегка порозовело, фигурка стала гибка, как у кошки, зрачки засветились неверным, фальшивым светом.

— Нет, в самом деле… Ты не сердишься на меня, Теодор, что я так ветреничаю?.. — заглядывала ему в глаза хорошенькая женщина. — Я тебя совсем забросила!.. Отчего ты с нами не поехал? Так было весело!.. А без тебя все-таки не то!

Она хотела поцеловать, изогнувшись всем своим гибким телом и как будто нарочно тронув его упругостью своей груди.

Мижуев раздраженно отодвинулся.

— Слушай, Мэри, не хитри, пожалуйста!.. — неловко сказал он.

— Что такое?.. — сделала Мария Сергеевна большие искренние глаза. Но в них еще прозрачнее и светлее показалась трусливая женская ложь.

— Я же вижу, что с тобой что-то случилось, — с трудом проговорил Мижуев. — Ну, и не лги… говори прямо!.. Это лучше.

Мария Сергеевна засмеялась фальшивым русалочьим смехом и прильнула к нему всем телом-грудью, руками, ногами и щекочущими волосами, видимо стараясь укротить его дурманом своего запаха, жара и упругости.

И от этой лживой ласки все тело Мижуева вместо обычного возбуждения охватило невыносимое физическое раздражение.

— Да оставь, я говорю!.. — грубо выставил он плечо навстречу ее ласке.

— Какой ты странный… Чего-то сердишься!.. — неискренне удивленно начала было Мария Сергеевна и почти силой попыталась обнять его. Но Мижуев оттолкнул и, видимо, сделал ей больно, потому что хорошенькое лицо стало на мгновение испуганным и жалким. — Вот, ей-Богу…

— Говори же!.. — вдруг бешено крикнул он. Молодая женщина испугалась и отошла, издали глядя прозрачными, все-таки лгущими глазами.

— Да ничего… так, пустяки… Я даже не хотела тебе говорить…

Холод прошел под волосами Мижуева. Он почувствовал, что если она сейчас же не скажет, то он потеряет сознание от бешеного взрыва и сделает что-то страшное.

И, должно быть, она почувствовала это, потому что осторожно подошла и, точно пробуя, положила на его круглый локоть самые кончики пальцев.

— Видишь ли… ты не сердись… тут ничего нет такого… В Гурзуфе мы ужинали на балконе, знаешь, над морем… там замечательно красиво и…

Она тянула, продолжая осторожно держаться пальцами за его локоть, и Мижуев чувствовал, как эти изящные пальцы тихонько дрожат.

Уверенность в том, что случилось что-то гадкое и непоправимое, выросла в мозгу Мижуева с безумной силой.

— Говори!.. — в остром порыве злобы и боли крикнул так, что голос его полетел по всей квартире.

Мария Сергеевна как-то осела назад, и глаза у нее стали совсем круглые, как у испуганной кошки.

— Видишь ли… — торопливо забормотала она, проглатывая слова и не двигаясь с места. — Я встретила там Васю… мужа… Попросил меня зайти переговорить с ним… Не нужно было? — неожиданно спросила она, и видно было, что сама знает, что не нужно, и опять лжет, спрашивая об этом.

Мижуев молчал и дышал неровно.

Мария Сергеевна осторожно подвинулась и опять дотронулась до его руки.

— Ты сердишься?.. — спросила она тем же тоном, в котором ясно было, что она видит его гнев и старается представиться наивной, не понимающей этого.

Мижуев вдруг бешено поднялся и молча отшвырнул ее. Мария Сергеевна чуть не упала через кресло и, только извернувшись, как падающая кошка, гибко и цепко удержалась за его ручку.

— Какой ты… — начала она побледневшими губами.

— Скажи, пожалуйста… — зловещим сдержанным голосом заговорил Мижуев, глядя на нее с холодной ненавистью. — А ты думаешь, что я могу не сердиться?.. Зачем ты лжешь!..

— Но что же я такого сделала… — уже искренне беззащитно пробормотала Мария Сергеевна.

— Что?.. А то… — Мижуев помолчал, отыскивая слово и со страданием чувствуя, что его не найти, а скажется другое. — А то… что что-нибудь одно: или прямо признайся, что я для тебя ничто, что ты пошла ко мне на содержание и… или…

Мижуев оборвался. Ему вдруг стало жалко себя; он так любил эту женщину, пожертвовал для нее дорогим человеком, сделал подлое, грязнее дело, обманывал, лгал и думал, что хоть за это она будет близка ему; Из-за этих уже не раз настойчиво повторяющихся свиданий с мужем было столько мучительно-унизительных сцен ревности, он даже пересилил себя, признался ей, что его мучит будто она ушла к нему только из-за денег. И теперь вдруг увидел, что это так и есть: — она никогда не любила его, любит того, готова опять отдаться ему, а лжет и обманывает его, как дурака, только из страха. Он почувствовал себя смешным; глупым и жалким.

— Так не сделает последняя тварь!..

Эти слова он выкрикнул в целом взрыве бешеных грубых слов, и непобедимая потребность охватила его: ударить ее, сделать жестокое и унизительное до последней степени, чтобы доказать, что если она пошла к нему за деньги, то она и есть его собственность, тварь, с которою он может сделать все, что захочет.

И только когда он увидел в ее глазах бессильный страх покорной рабыни, Мижуеву вдруг стало так тяжело и гадко, что он грузно сел к столу, поднял руки и схватился за голову, стараясь не видеть и не думать ничего.

Несколько минут продолжалось молчание. Мижуев все сидел, и его огромная голова, беспомощно опущенная на руки, казалась Жалкой и беззащитной.

Мария Сергеевна долго стояла на месте и пугливо смотрела на него. Потом в глазах ее мягко и трогательно засветилась милая женская жалость. Она тихонько шевельнулась, робко подошла, остановилась, и Мижуев услышал быстрое неровное биение ее сердца.

Нежные теплые пальцы чуть-чуть, как дыхание, коснулись его волос.

IX

Такие сцены были уже не раз и повторялись все чаще и чаще, со зловещим нарастанием. Каждая новая была безобразнее и бессмысленнее предыдущей. Мария Сергеевна не понимала их: порой она с жестоким раскаянием упрекала себя во всевозможных преступлениях, которых, в спокойном состоянии не могла, признать. Она видела, что на их жизнь надвигается какое то неотвратимое, несчастье, но как прекратить этот кошмар, не знала. И страдала бессильно и жалко.

И ужаснее всего, была потеря уважения к себе и та грязь, которую порождали эти безобразные сцены. Они унижали и ставили в какую-то зависимость от окружающих, даже от прислуги. Со всех, сторон смотрели глаза и слушали уши любопытных чужих людей, которым было все равно, страдают или просто дурят они, а было только занятно, как на представлении. Приходилось сдерживать голоса, быстро прятать мучительные слезы, придавать фальшивые выражения искаженным от боли лицам и чувствовать себя несчастнее последнего лакея.

В последнее время такие сцены начали кончаться только с истерикой, с полным изнеможением. Как будто с них обоих слетало все красивое, интеллигентное и благородное, и в дикой ярости корчились какие-то полоумные, которые сами уже не знают, зачем и что кричат друг другу в лицо, думая только о том, чтобы как можно больнее уязвить и обидеть.